Винченцо указал головой на верхний этаж, где его ждали длинные отчеты, пришедшие с завода «Оретеа», который теперь обслуживал пароходы.

— Я приду позже.

Оставшись одни, Винченцо и Джулия гневно смотрят друг на друга.

— Наш сын умеет учтиво заставить меня замолчать. Я ненавижу, когда он так ведет себя со мной.

— Просто у Иньяцио намного больше здравого смысла, чем у тебя… чтоб ты знала. — Знаком он попросил лакея подать диджестив. В последнее время переваривание пищи превратилось в долгий, тягостный процесс — еда стала мучением.

— Нет. Правда в том, что ты не хочешь поверить в происходящее. Ты сам много раз говорил, что Сицилия не уцелеет без поддержки, что нам надо было стать английским протекторатом или чем там, но…

— А ты думаешь, что сейчас делают эти из Пьемонта? Они превращают нас в одну из своих колоний, ни больше ни меньше. Вдобавок забрали ценности бурбонской короны и увезли их к себе в Пьемонт, потому что им нужны были средства на узурпацию власти. Узурпацию, понимаешь? Подобный фарс могли устроить только Неаполь и Турин! И это только начало. Вот увидишь!

— Ты не любишь, когда тебе указывают, что делать. Так всегда было, разве нет? Со мной ли, с детьми, в делах — ты всегда будешь поступать так, как сам считаешь нужным. А ты не думал, что нет ничего плохого в том, что Италия от Альп до Марсалы станет единой? Это ничего не значит для тебя? А что ты скажешь о тех, кто ради этого пожертвовал жизнью?

Винченцо резко вскочил, не в силах больше терпеть этот разговор. Склонился над ней, сказал прямо в лицо:

— Джулия, по мне, так пусть нами хоть русский царь правит, это мало что изменило бы во мне, ясно? Дом Флорио не заканчивается в Мессине. Я хочу лишь, чтобы не трогали мой мир, они же хотят уничтожить… — Он зажимает рот рукой, чтобы не разразиться проклятиями.

Только не при ней.

Выпрямляется и ледяным тоном продолжает:

— Мне сообщили, что я должен буду усовершенствовать свои почтовые корабли, увеличить их скорость, в противном случае мои подряды — мои, понимаешь! — перейдут к генуэзским предприятиям. Они этого хотят — они это получат, но должны будут заплатить мне! Они знают, что только я могу обеспечить сообщение между берегами, которые им нужны. Я не позволю им забрать у меня то, чего я достиг. Если надо будет иметь дело с парочкой самонадеянных напомаженных усачей, которые говорят нараспев, я пойду на это. Ничего не поделаешь. Но если придется защищать то, что я создал, мне не важно, кто есть кто. Дом Флорио мой! Мой и моего сына. И ты это, даже если ты на их стороне, уже давно должна бы понять!

Бледная, Джулия встала и, не глядя на него, вышла из столовой.

* * *

Что теперь? — задается вопросом Винченцо.

Осторожно подходит, обращается к ней. Она цепенеет.

Джулия упрямая. С годами ее характер смягчился, да, но есть в ней что-то, что никогда не изменится. Она похожа на драцену, дающую тень в аркаде виллы: зеленая, яркая, но жесткая.

Правда и в том, что без Джулии он не может обойтись ни в этой жизни, ни в какой другой.

— Никогда больше так не делай, — Джулия чеканит слова с миланским акцентом, усиливающимся в моменты ярости. — Не смей вести себя со мной, как с дурочкой.

— А ты не выводи меня из себя, ради Бога.

— После тридцати лет, что мы вместе, ты все еще считаешь меня чужой. А ты сам? Вспомни, кто ты есть и откуда явился. Сын калабрийцев, приехавших в Палермо с заплатами на штанах, не забывай этого! — Она выкрикивает это ему, тыча пальцем в грудь. — Я вне себя, оттого что ты так и не понял, что мы — ты и я — одинаковые. Почему ты ведешь себя со мной так?

Верно, они одинаковые, он это знает. Но он никогда в этом не признается. Мужчина не может просить прощения у женщины. Он молчит, стоит, нахмурив лоб, в глазах смесь досады и покорности: за тридцать лет — да, много воды утекло — у него так и не получилось укротить ее. И это его способ просить прощения, других он не знает.

Он поднимает глаза к небу. Берет ее руку, она пытается высвободиться, но Винченцо не отпускает.

Джулия отступает от него на шаг.

— Мне нельзя было подпускать тебя, когда брат привел тебя к нам в дом. От тебя одни несчастья.

— Это неправда.

— Правда.

— Неправда, — повторяет он и хватает ее за запястья. — Никто не дал бы тебе больше, чем я.

Она мотает головой, вырывается.

— Ты никогда меня не уважал, Виченци. И если бы я не вырвала зубами и когтями то, что мне принадлежало, ты без лишних слов отнял бы у меня это.

И уходит, оставив его в лучах бронзового солнца, исчезающего за деревьями.

* * *

— Затопи камин, Маруцца, ночью холодает.

Служанка торопливо подходит, подкладывает уголь в камин. Дуновение из открытого окна похищает вьющуюся ниточку дыма. Начало 1862 года холодное и дождливое. Февраль безжалостен.

Винченцо благодарит служанку, указывает ей на дверь. Остается один. Смотрит на старушку, укрытую одеялами. Сердце матери сдается, удар за ударом. Суровые годы огорчений, злости и недостатка любви вконец утомили его.

Джулия ушла к себе только недавно, после того как священник из церкви Сан-Доменико в последний раз причастил Джузеппину. Попросила позвать, если Джузеппине станет хуже.

Хотя куда хуже.

Дыхание с трудом вырывается из груди, кажется, оно постепенно теряет силу, превращаясь в шелест. Ладонь на одеяле — слепок из воска.

Его мать жива. Но осталось недолго. Уже несколько дней забытье чередуется с тягостным бодрствованием. Она не спит. Соскальзывает в беспамятство, которое от раза к разу длится дольше.

Винченцо ощущает, как печаль давит ему на грудь. Спрашивает себя, почему его мама должна так страдать, почему вообще смерть так немилосердна, ведь она могла бы просто оборвать нить жизни и забрать к себе, не причиняя столько страданий. Боль при умирании, должно быть, похожа на боль при рождении, только теперь приходится страдать, чтобы оказаться в руках Господа. Или в чьих-то, кто вместо Него, думает он.

Винченцо садится в кресло, откидывается на спинку, закрывает глаза. Вспоминает, как умирал дядя. Теперь он понимает, насколько милостива к Иньяцио была судьба.

Засыпает незаметно для себя.

Его будит какой-то шорох.

— Мама! — восклицает он, вскакивает и подходит к ней, превозмогая головокружение, вызванное резким движением.

Джузеппина запуталась в одеялах. Он приподнимает ее на подушках, чтобы легче было дышать.

— Как вы себя чувствуете? Не принести вам бульона?

Она кривит полуоткрытый рот, отказываясь. От тела исходит смешанный запах талька, одеколона, мочи и пота. Этот резкий дух старости перебивает нежный, молочный аромат, который он помнит с детства, — настоящий запах его матери.