Очень тихо и робко, как человек, не понимающий для чего его сотворила природа и считающий себя лишним атомом в мире, возвращался обыкновенно Буш домой, но в этот день он вошел в заднюю кухню с гордым и торжествующим видом и с сознанием своего значения как обладателя новостей, которые в его власти сообщить, в его власти утаить.

— Итак… — начал он торжественно, усаживаясь между узким столиком и оконною рамой.

— Что такое, — сердито спросила мистрис Буш, отрезая ломоть хлеба большим кухонным ножом. — Господи, как он важничает! Что ты сидишь, раскрыв рот как пугало? Что случилось?

— Если ты не хочешь знать, я не скажу, — проворчал мистер Буш. — Что ты лезешь на меня, словно хочешь отрезать мне нос?

— А ты не выставляй его, — проворчала жена презрительно. Что ты важничаешь, как индейский петух? Я вижу, что ты таскался в Клеведон вместо того, чтобы работать, и узнал там какую-нибудь новость об убийстве.

— Я никуда не таскался, но кое-что знаю, — возразил Буш оскорбленным тоном.

— А если знаешь, так говори! — воскликнула мистрис Буш в сильнейшем негодовании. — Терпеть не могу, когда люди так ломаются.

— Так я тебе вот что скажу, — начал Буш, едва выговаривая слова ртом, набитым хлебом и маслом. — Следствие кончено, и когда я шел домой, встречается мне Сам Гринвей и говорит: «Ну, Буш, слышали ли вы о следствии?» Нет, говорю, Самуэль, не слыхал. А он говорит: «Я был у южной сторожки и там все разузнал. Подозрение пало на Джозефа Флуда, грума сэра Френсиса, и он уже арестован. И все дело вышло из-за дочери Бонда, которую Джозеф приревновал к этому лондонскому франту, с которым она кокетничала, и Джозеф застрелил его из ревности».

— Бессовестная! — воскликнула мистрис Буш. — Я всегда говорила, что она не кончит добром с своими раскрахмаленными юбками и шейными лентами, несмотря на то, что отец ее такой набожный методист, каких мало. Повесить следовало бы ее, если в законах страны есть смысл и справедливость, а не этого бедного молодого человека.

Буш, принявшийся за овощи, сомнительно покачал головой. Такое перенесение преступлений на их первоначальную причину было для него совершенно новою идеей.

— Мне кажется, что если Джозеф Флуд застрелил человека, то Джозеф Флуд и должен отвечать за свое преступление. Джанна вела себя легкомысленно, я ее не оправдываю, но девушки все на один лад.

— Вот как! — воскликнула мистрис Буш, подавляя свое негодование. — Стоит только девушке быть красивою, чтобы всякий дурак взял ее сторону. Господи! Как вы меня испугали, мистер Редмайн.

Восклицание это было вызвано появлением в окна Ричарда Редмайна. Он слышал новость, сообщенную Бушем.

— Флуд в темнице? — спросил он со смертельною бледностью на лице.

— Да, сэр, его посадили в Кингсберийскую тюрьму. Так, по крайней мере, сказал мне Самуэль Гринвей, а он никогда не лжет.

Редмайн не стал слушать более. Он отошел от окна, зашел в дом, чтобы подкрепиться в последний раз вином и отправиться в Кингсбери. Он не хотел, чтобы невинный страдал за его грех.

— Господи! — воскликнула мистрис Буш таким слабым голосом, что, казалось, она сейчас упадет в обморок на каменный пол задней кухни.

— Видел ли ты, Буш, как смертельно бледен был мистер Редмайн, когда заглянул в это окно? Он так поражен, словно Джозеф Флуд его сын.

Ричард Редмайн пошел в Кингсбери все по той же знакомой луговой тропинке. Решимость его ее поколебалась ни на минуту. Он шел предать себя правосудию с уверенностью, что его ожидает смерть.

Странно, что даже в этот ужасный час мысли его стремились в Австралию, в эту далекую, прекрасную страну, где, казалось ему, самый воздух имеет свойство делать людей счастливыми. О, прекрасная страна! Никогда не прядется ему гулять по ее плодородным долинам и величественным горам, стрелять диких уток на ее внутренних морях, проводить полные приключений ночи, охотясь за дикими козами. С тех пор, как эта свободная, привольная жизнь стала для него недоступна, ему казалось, что он мог бы быть счастлив, не вполне, конечно, в Ситных Лугах, даже без Грации.

Одним поспешным, необдуманным поступком он лишил себя этого счастия, обрек себя ка позорную смерть, обесчестил доброе старое имя, за которое отдал бы жизнь. Но тяжелее всего было умереть, зная, что соблазнитель Грации торжествует, что ее смерть осталась неотмщенною.

Он шел медленно, время от времена садясь отдохнуть и выкурить трубку, В его положении редкий человек пошел бы ускоренным шагом. Солнце садилось, поля спелой ржи сливались на западе с золотым небом.

Редмайн смотрел на знакомый ландшафт грустным прощальным взглядом. Каких тяжелых трудов стоило ему сохранить за собой Брайервуд и очистить свое доброе имя от долгов! А теперь и то и другое было потеряно — имя обесчещено на веки, имение должно было быть конфисковано как собственность преступника.

Начинало смеркаться, когда он проходил по Кингсберийской улице. Он ждал темноты, не желая выйти при дневном свете из коттеджа Джона Ворта со скованными руками.

Селение имело необыкновенно спокойный вид в этот тихий летний вечер. Утреннее возбуждение истощилось. Только в трактире вечернее собрание было оживленнее обыкновенного. Как ни важно в сельской летописи такое событие как убийство, но нельзя же говорить о нем без конца. Рано или поздно должен наступить период истощения.

Редмайн подошел прямо к конторе, примыкавшей к дому мистера Ворта, отворил дверь и вошел. Он ожидал застать управляющего за работой, но комната была пуста. Из двери кухни, смежной с конторой, выглянула экономка мистера Ворта.

— Дома ваш хозяин?

— Нет, сэр, он с утра в Клеведоне, даже обедать не приходил. Но я ожидаю его с минуты на минуту.

— Так и я подожду, — сказал Редмайн. — Моя трубка вам не помешает?

Это был совершенно лишний вопрос, потому что контора была пропитана табачным дымом.

— О, нисколько, сударь, Я привыкла. Никто не курит так много, как мистер Ворт.

Экономка ушла, а Редмайн вынул свою почерневшую трубку. Набивая ее, он грустно улыбнулся. Долго ли осталось ему пользоваться этим неизменным утешением? Позволят ли ему курить в тюрьме?

Он сидел и курил трубку за трубкой, а в комнате между там становилось все темнее и темнее. Служанка заглянула в дверь и спросила не нужно ли ему огня. Он отвечал отрицательно.

Луна выплыла из-за горизонта. Редмайн содрогнулся, когда первый луч ее серебристого света ворвался в комнату. Он вспомнил ужас прошлой ночи.

«Луна всегда считалась в связи с волшебством, — подумал он, — во вчерашнем деле было нечто хуже волшебства. Если бы дьявол не ослепил меня, я не принял бы одного человека за другого, когда было так светло, что я мог бы читать мою Библию».

Был уже десятый час и светилась лунная ночь, когда Джон Ворт пришел домой. Он обыкновенно входил в дверь конторы, потому что всегда приносил с собой какие-нибудь письма или заметки, которые надо было спрятать в письменный стол, или сам должен был написать письмо, прежде чем приняться за ужин. В этот день он пришел сильно утомленный и был неприятно поражен, увидев в темноте полуосвещенную луной фигуру ожидавшего его посетителя.