— А чудовище? Этот мохнатый зверь, который набросился на женщину-демона и растерзал ее своими зубами и когтями?

— Я вижу его тоже, — сказала она, задрожав. — Это был ужасный зверь. Его глаза блестели свирепым огнем. Его зубы, острые, как у вампира, были оскалены в жестокой ухмылке. Его когти показались мне острыми, как кинжалы.

Она посмотрела на Анжелику испытующим взглядом, слегка улыбнувшись.

— Почему вы задаете мне эти вопросы, милая дама? Что вы хотите еще вынести из моего бедного ясновидения? Кем будет Архангел, который поднимется и прикажет жуткой твари уничтожить женщину-демона? В самом деле, может быть, вы знаете это лучше, чем я?

— … Да… Может быть… в самом деле… — пробормотала Анжелика.

Она вспомнила Кантора и его росомаху, но милый Вольверин совсем не был «жуткой тварью».

Потом внезапно она почувствовала, что бледнеет. Почему мать Магдалина говорила в будущем времени? «Архангел, который поднимется…»

— Но она мертва! — вскричала она. Работницы, которые трудились в полном молчании, подняли головы и посмотрели на них. Анжелика постаралась успокоиться.

— Почему вы так говорите? — спросила она потихоньку у матери Магдалины. — Вы говорите так, как будто эти события еще произойдут? Но ведь это не так! Архангел уже нанес удар! Зверь уже убил! Почему вы говорите так, будто женщина-демон еще блуждает по земле и еще не закончила среди нас свою адскую миссию?

— … Я… я не знаю, — пробормотала маленькая монахиня.

Явное волнение Анжелики привело ее в замешательство.

— … Я сказала так потому… может быть, потому, что я чувствую, что Акадия еще не спасена.

Анжелика упрекнула себя за свою импульсивность. Она была так чувствительна во всем, что касалось этой ужасающей истории. Да, рассуждения матери Магдалины были правильными. Даже после смерти Амбруазины Акадия не была еще спасена. Даже если отец д'Оржеваль был далеко, последствия их дел, их заговоров, западней, которые они поставили, могли еще сказаться.

Анжелика хотела бы подтолкнуть дальше молодую ясновидящую, заставить ее яснее выразить то, что она интуитивно чувствовала, но монахиня сделала ей знак, чтобы она замолчала, едва дышала и не делала бы никаких жестов, вызывающих движение воздуха. Перед ней послушница положила подушечку, на которой находилась тончайшая золотая фольга. Листок пергамента закрывал ее, чтобы ветер не унес золотые листы. Даже собственное дыхание могло унести их.

Осторожно и ловко, как индеец на тропе войны, Анжелика поднялась, отодвинулась от рабочего стола и ушла.

Мягкий, ватный снег сыпался с ночного неба. Прозвонили к вечерне. Но на улице еще виднелись прохожие, силуэты которых, а также ныряющих в ухабах экипажей, угадывались за белой пеленой снега. На Оружейной площади команда солдат с лопатами на плечах вышла из форта и стала расчищать подходы к замку Святого Людовика, задача, подобная вычерпыванию бездонной бочки Дананд. Снежные насыпи делались все выше, проходы между ними все уже, лабиринты между ледяными стенами все извилистей.

Идя по улице, изолированная от всего в этом снежном молчании, с руками в муфте, Анжелика пыталась развеять в себе эти новые беспредметные опасения. Но, употребив будущее время, говоря: «Каким будет Архангел, который придет»,

— мать Магдалина произвела на нее неприятное впечатление. И Анжелика начала рассуждать. А если Амбруазина не умерла, если она опять возникнет перед ней здесь, в Квебеке? Со своей улыбкой, под которой скрыта злоба и мерзость? Разве суккубы не способны на все? Но нет! Она была мертва! Ее очаровательное тело было найдено растерзанным, «ужасающая смесь костей и плоти, которую волочили в грязи» — как некогда они декламировали в трагедии Расина.

Для того, чтобы вновь их мучить, Амбруазина должна найти другое тело… Невозможно. С исчезновением этого тела прекратится и колдовство, она знала это. «Я просто брежу. Она мертва, совсем мертва».

До нее донесся приглушенный звук органа. Освещенное овальное окно виднелось на фоне стены. Она находилась позади собора. В башне здания, которое соединяло собор с семинарией, под колокольней имелся орган. На нем приходили упражняться ученики. Она догадалась, кто мог играть в этот час: Кантор.

Чтобы найти Жоффрея де Пейрака, надо было посетить монастырь иезуитов, а чтобы найти Кантора — надо было начать с семинарии.

Анжелика подняла засов маленькой деревянной двери и, пройдя через ризницу, поднялась по крутой лестнице до помещения под крышей, приспособленного под музыкальный класс. Орган был более скромный, чем в соборе, но с хорошим звуком.

Кантор был там, освещенный двумя факелами, укрепленными на стене с помощью специальных железных колец. Копоть от факелов уходила в щели в крыше. Ледяной холод этого места, казалось, не мешал молодому музыканту. Он играл порывисто, иногда — величественно. Его лицо разрумянилось от воодушевления и усилий, которые он должен был делать, чтобы преодолеть трудные упражнения. Временами, когда он опускал свои руки на клавиши, решительно ударяя по ним пальцами, казалось, что он вонзал их в податливый, как гончарная глина, материал, чтобы извлечь из него звук, мощный, подземный, скрытый в этом инертном смешении дерева, слоновой кости, кожи, обработанного металла, через которое проходил воздух, и извлекал из них этот необъяснимый крик души, который земля и небо, вода и деревья заключили в хаосе Творения, во всех своих фибрах, во всех своих порах навечно и который высвобождает среди прочих чудес чудо искусства.

Кантор увидел ее, стоящую возле органа. Он продолжал играть. Он был не здесь. Он мчался в прибое нот и звуков, как он мчался под деревьями Нового Света с быстротой индейца, как он мчался на волне прибоя в пещерах берегов Мэна.

Флоримон видел его во сне на вершине пенистого гребня волны, зовущего его: «Иди, иди, Флоримон, иди сюда, делай, как я!»

Временами его глаза прозрачной воды останавливались на ней. Она чувствовала, что, когда он видит в полутьме ее лицо, это добавляет ему вдохновения.

«Какая у него сила и какая виртуозность!»

Она была захвачена, задыхалась как от шока, от удара в грудь, который перехватил ей дыхание, а широта звука парящей музыки, беспредельной и грандиозной, казалось, приходила откуда-то, полностью покрывала их обоих, почти раздавливала. Но Архангел поднимался ввысь. Он тоже парил среди этой бури, которую он вызвал и господином которой он оставался. Он улыбнулся. Затаенная светлая улыбка, порозовевшее лицо, сияние его зеленых глаз, золотистый отсвет его локонов, все излучало этот внутренний свет; это было преображение.

Он смотрел на нее с выражением ребенка, восхищенного своей силой, предлагал ей самое прекрасное дело своих рук.

Маленькая квадратная сильная ручка Кантора в ее руке, когда он семенил рядом с ней по улицам Парижа. Везде в ее руках — ручки ее малышей, всегда идти, бежать, увлекать их в жизнь.

Величественные звуки последнего аккорда удалялись, и он посмотрел на нее. Лицо его светилось.