Но это будет тогда, когда захочется ему, а не женщине.

Сегодня она принесла с собой запах страха. Едкий. Острый. Притягательный. Но страх этот оказался не столь силен, чтобы вовсе его не преодолеть.

— Или ты отступишь? — спросила женщина и получила короткий ответ:

— Нет.

Та, другая, была живой. И волки вскочили, засуетились… Лихо пришлось рыкнуть, чтобы успокоить стаю.

Человек.

Откуда здесь взяться людям?

Добыча. Законная.

Даренная тем, чья плеть недавно гуляла по волчьим спинам. И памятуя о ней, о руке его тяжелой, стая пласталась на камнях, лишь тянула змеиные шеи, скалилась молча.

Крови желала.

Но женщина шла, глядя перед собой.

Смелая?

Глупая.

Знакомая. Она принесла с собой запах хлеба и города, в котором серые дома жмутся друг к другу. Там пахнет дымом и множеством людей, что живут спокойно, ведать не ведая о странных местах или чудовищах, в оных местах обитающих.

У этой женщины были ясные глаза.

И руки теплые.

— Лихо, — позвала она, коснувшись чешуи. — Лихо… пойдем домой.

Этой женщины не могло здесь быть. И значит, она, вся целиком, с запахом своим манящим, с глазами этими, в которых Лихо видел не себя, но треклятое озеро и память на дне его, не ягодой — бусиною черной, — она морок.

Колдовкино проклятое творенье.

И Лихослав зарычал.

Ступая в круг, Евдокия многого ожидала, но вовсе не того, что увидела.

Озеро круглое изрядной синевы. Сосенки по берегам стоят аккуратные, что уланы при королевском дворце. Травка зеленая… камни белые… лепота, ежели б не твари, на камнях лежащие. Сперва-то Евдокия и не поняла, кто они… вроде и волки, да только этаких огромных волков ей видывать не доводилось.

— Навьи, — подсказала колдовка, взявши Евдокию под руку, прямо-таки подруга сердечная, ежели со стороны глянуть. — Людоеды… но прежде людьми были… звались.

Дюжины две тварей на бережку лежало.

К Евдокии повернулись, вперились красными глазами.

Смотрят. Рычат.

И от рыка этого, который катается от края до края озерца, по воде рябь идет, будто бы дрожит оно от страха. Что уж про Евдокию говорить.

— Передумала? — поинтересовалась колдовка ласково так.

— Нет.

Не сожрут.

Как-нибудь… если до сих пор не сожрали. Да и не на волков Евдокия глядит, но на бережок зеленый и зверя, что на оном бережку растянулся.

Узнал ли?

Оскалился, рявкнул, и стихли волки.

Смирились.

Но все одно следят за Евдокией с надеждой: вдруг да ошибется, вдруг оступится, нарушит какое одним им известное правило и станет добычей. Тогда не жить ей долго.

А колдовка хохочет-заливается:

— Хорошую свиту собрал твой супруг, не находишь? — и ступает на травку зеленую, Евдокию за собою тянет, к волкам. — Под стать себе самому… они и вправду людьми были. Уланами королевскими, теми самыми, которые ведьмаков приказ исполнили. Помогали людей в жертву приносить.

Колдовка шла.

И Евдокия за нею. Стряхнуть бы мертвенную бледную ручку, которая на локоток легла, будто бы колдовка Евдокию придерживает.

— Вот и стали они людожорами… а ведьмак, который дело это дурное затеял, пастырем волчьим. Ходить ему до скончания веков по селам да весям, — шепчет колдовка на самое ухо, да только волки слышат все, — искать грешные души, которые в смерти повинны… как наберет столько, чтоб хозяин доволен остался, так и получит свободу. И, быть может, не только он…

— Я в детстве тоже сказки любил, такие, чтоб пострашней. — Откуда взялся Себастьян, Евдокия не поняла, видать, просто шагнул следом в заклятый каменный круг.

Ненаследный князь волков не боялся.

Или, что верней, страху не выказывал.

— И каково, князь, в сказку попасть? — Колдовка руку убрала.

— Да… не сказать, чтобы весело, — признался Себастьян. — Со стороны оно как-то… не так близко к сердцу принимается.

Лихо лежал.

Смотрел прямо на Евдокию, и она видела себя в желтых его глазах, нелепую, всклоченную… небось княжна Вевельская не имеет права подобным образом выглядеть, даже ежели в сказку попала.

Тем более что в сказку.

Страшную.

А в сказке всего-то надобно что подойти и поцеловать, тогда и спадут чары колдовские…

— Погоди, — Себастьян не позволил шагнуть к бережку, — давай сначала условия уточним, а то… сказка сказкой, но ошибиться легко.

Прав он.

И Евдокия сама должна была подумать о том, что веры колдовке нет.

— Условия… — Та усмехнулась кривовато, глянула поверх Себастьяновой головы. На кого?

На ведьмака.

И он тут, что неудивительно. Стоит, руки на груди сцепил, разглядывает пейзаж, и по лицу его не понять, об чем думает.

— Условия простые… сумеет заставить его подняться, — палец колдовкин указал на Лихо, — и я сниму свое заклятие. Свободен будет. А нет, то и… останетесь здесь.

— Дуся…

Хочет сказать, что еще не поздно передумать?

Поздно.

И не перстень черный тому причина. Раскалился, потяжелел, будто напомнить желал Евдокии, в чем ее долг состоит. А она и без перстня помнит.

Про долг. Но и не только… долг — это слишком мало, чтобы решиться… кто бы осудил, отступись она? Кто бы понял… никто.

— Я… попробую… — Евдокия шагнула к камню.

К зверю.

К человеку, который спрятался в зверином темном обличье. У Лихо глаза вовсе не желтые… синие и яркие, как небо, но не нынешнее, уродливое, намалеванное будто бы, настоящее, которое высоты необыкновенной.

У Лихо руки ласковые.

А когти… когти исчезнут, Евдокия знает.

И рычит… пускай рычит… а после ворчать станет, что она, Евдокия, полезла туда, где женщинам не место вовсе, наворчавшись, обнимет. Скажет, что любит. Евдокия ведь верит, что он любит.

Клялся ведь.

В любви и вообще… Трава под ногами хрустит, рассыпается стеклом… и стекло это Евдокия чувствует, точно нет на ней больше ботинок с толстенною подошвой. В этакой любой осколок увяз бы, но… это правильно, чтобы ежели как в сказке… девица за женихом шла, девять сапог железных сносила, девять караваев медных изгрызла… а Евдокия так и ни одного.

Так пускай трава хрустит.

И дорога эта длинней, чем представлялось. Странное место… конечно, только в подобном волшбу и творить.