Она показывает мне картины, свертки дорогой ткани и другие вещи, которые мне самому кажутся всего лишь старым хламом: кукла Барби без руки, колода потрепанных игральных карт…

Алессия движется с чарующей легкостью, и я завороженно наблюдаю за каждым ее шагом.

Я никогда не был страстным мужчиной. По природной склонности я всегда предпочитал интеллектуальные удовольствия телесным. Обет целибата всего лишь официально оформил то, что и так имело место.

Нет, то, что привлекало меня в этой молодой женщине, — это красота сама по себе, ничем не отличающаяся от красоты той вазы, которую она только что показывала мне. Такая красота, которой мне даже не хочется владеть, которая не может иметь веса в чьих-то руках.

И все же…

И все же, в глубине души я чувствую, что лишен чего-то. Меня тревожит знание того, что эта женщина никогда не будет моей, как никогда не вернется мое прошлое, дни, которые ушли безвозвратно.

— Ты грустный, — шепчет она.

— Да.

— Ты не должен грустить. Это город радости. Сегодня ночью мы устраиваем большой праздник в твою честь.

При этих словах у меня сжимается сердце. Я вспоминаю кошмарный праздник в Римини. Смерть стольких невинных.

— Прекрати это, — упрекает меня Алессия. — Ты не должен чувствовать себя виноватым за грехи всего мира.

— Ты права. И моих собственных хватит, чтобы раздавить меня.

— Твоих собственных? И что же это? В чем ты виноват? Не ты призывал к войне. Не ты разрушил ваш мир. Мы никогда не узнаем, кто это был. Но точно не ты.

— Не в этом дело. У меня есть и другие грехи. Личные. Эта экспедиция была ошибкой. Мы оставили за собой длинный след смерти, и я не могу убедить себя в том, что это не моя вина. Не наша вина.

— Глупо даже думать об этом.

— Да, я глупый. И было ошибкой доверить мне эту миссию.

— Ты не хочешь рассказать мне о ней? Я ничего об этом не знаю.

— Но ты же можешь читать мои мысли…

— Конечно же нет.

— Не лги.

— Я никогда не лгу.

Я вздыхаю. Как могут лгать такие глаза? Юные, куда более юные, чем этот мир со всеми его грехами. Темные, почти черные глаза, и в то же время — с невероятным сиянием.

Прежде чем я успеваю подумать, у меня вырывается:

— И все же я уверен, что ты читаешь мои мысли.

Алессия прикрывает рот рукой. Ее глаза смеются.

— Да нет же! Неужели ты и правда так думаешь? Нет, я не могу читать твои мысли. Никто не может этого делать, кроме Патриарха…

Я шокирован, услышав это слово.

— Так Патриарх существует?!

— Конечно, существует. Почему тебя это удивляет?

— Потому что…

Я колеблюсь какое-то время. В конце концов, решаюсь соврать ей:

— Потому что я думал, что он легенда.

— Совсем нет. Ты увидишь его сегодня вечером на празднике. Пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Известие о том, что Патриарх на самом деле существует, переполняет меня радостью. Моя миссия почти выполнена. И все же все впечатления отступают перед чудесным зрелищем этого дворца, его сокровищ и, прежде всего, самой Алессии.

Я молча следую за ней.

Мы идем по длинным коридорам, сквозь другие комнаты, все время в полутьме. Кое-где вижу людей, которые спят на полу, но, пытаясь поспеть за быстрым шагом Алессии, не успеваю разглядеть их как следует.

В одном из коридоров на стенах висят пустые рамы.

— А куда же делись картины? — спрашиваю я ее.

У нее на лице появляется странная гримаса, но быстро исчезает.

— Не знаю.

Проходя рядом с одной из рам, я вижу какой-то блеск. Наклоняюсь, как будто чтобы завязать шнурок.

То, что застряло в углу рамы, было кусочком стекла, покрытого сбоку серебром.

В рамах были не картины, а зеркала.

Алессия делает нетерпеливый жест, она уже дошла до следующей комнаты. Я подбираю крошечный кусочек стекла и кладу его в карман, завернув в свой грязный и ветхий носовой платок, после чего догоняю мою провожатую.

Комната, в которой она ждет меня, огромна. В катакомбах святого Каллиста такой не было, наверное, даже у кардинала Альбани. Похоже, что в ней раньше стояла столь же огромная кровать, так как на паркете остались следы ее ножек. Но теперь ее там нет, и только в центре комнаты лежит что-то вроде японского футона,[86]и рядом — сложенное одеяло, безупречно чистое полотенце и блюдце с маленьким кусочком мыла.

Сбоку, от пола до самого потолка, возвышаются стопки книг, самых разных размеров, от карманных, на дешевой бумаге, до томов семнадцатого века. Однако все они лишены обложек. Вернее, обложки сгружены стопками у противоположной стены. Как будто кому-то пришло в голову снять с книг шкуру, как с пушных зверей.

Алессия улыбается:

— Когда голод диктует свои условия, все, что угодно, может превратиться в еду. Сначала сварили бульон из пары кожаных обложек. Потом кто-то понял, а может быть, где-то прочитал, что можно варить клей, и из него получается съедобная субстанция. И так все книжные обложки были сняты, чтобы сварить из них сироп, который превращается во что-то вроде карамели.

Я киваю. Максим рассказывал, что в Ленинграде, во время блокады, делали то же самое. Его родители только так и смогли выжить.

Я дотрагиваюсь до обложки книги. Читаю название. «De Phaenomenis in Orbe Lunae», 1612. Текста нет. Он, конечно, в той куче у противоположной стены.

— Книги, сложенные у стены, спасают от холода, — объясняет Алессия.

— Можно использовать книги и получше, — вздыхаю я.

— Конечно. Но это не поможет тебе выжить.

Я смотрю в окно, туда, где когда-то был Гранд-канал. Прикасаюсь рукой к щеке. Не считая трехдневной щетины, я не могу нащупать ни гнойничков, ни рубцов, которые должны были образоваться после того, как я столько времени провел на открытом воздухе. Больше того, я должен быть не в силах поднять руку. Возможно, я должен быть уже мертв.

— Как вы защищаетесь от радиации? — спрашиваю я Алессию, с восхищением взирая на ее совершенную кожу.

— Так же, как мы защищаемся от холода и от голода. Наш Патриарх заботится обо всем, ты еще увидишь.

Канал почти полностью покрыт снегом. Немного есть его и на крышах дворцов. В конце блинного каньона виднеются темные контуры чего-то непонятного.

— Что это? — спрашиваю я, показывая на один из них Алессии.