Расчет Мелитрисы был таков: если идти по самой кромке залива, то не заблудишься, рано или поздно попадешь к людям. В разговоре Акима с Фаиной она как-то уловила слово «Петергоф» и тут же взяла его в свою жизнь, решив, что мыза, на которой ее держат, находится на той же стороне, что и царский дворец с фонтанами. Если ее предположение верно, то далекий остров в заливе — Кронштадт. Было еще одно если… если ее предположения не верны и не встретит она людей, а замерзнет среди снежных сугробов, то, значит, на то воля Божья.

Помирать не хотелось, и Мелитриса решила: если хорошо помолиться, то Господь не допустит ее гибели. Она долго стояла на коленях, глядя в окно и шепча молитву. Как только в черноте станут различимы ветви сосен и огромные их стволы, тогда пора.

Слуховое окно в кладовке она обнаружила случайно. Пошла за ситом и… Устин начал печь хлебы, а в муке обнаружился мышиный помет. Конечно, Мелитриса возмутилась, а Фаина обиделась: хватит в неженку играть. Здесь вам не фрейлинская. Лучше принесите сито! — и сказала, где ключ, в простенке на гвоздике. Мелитриса вошла в кладовку, полную всякой рухляди. Ее удивило, что икона висит не на месте, а почти под потолком. Потом ей стало казаться, что Николай Угодник словно в светящемся ореоле — это свет пробивался по краям старой, почти черной иконы. Лестница в кладовке тоже нашлась… Не один вечер ее занимала мысль, кто придумал иконой закрыть окно? Ведь придет же такое в голову!

Со временем дверь в кладовку и вовсе перестали закрывать. Свою одежду: шубу, шляпу и сапожки, она там не нашла, наверное, все это прятали в сундуке. Но Мелитриса присмотрела себе замену: сапоги валяные, старый тулуп и шапку с ушами, тоже старую и грязную, но и на том спасибо.

Светает… Теперь надо очень тихо, на самых аккуратных цыпочках, пробраться в кладовку. Могучая грудь Фаины раздувается, как мехи гигантских волынок, Устин на кухне похрапывает мелодично, как охрипший кот.

Открыть окно Мелитриса не смогла, разбить стекло побоялась. Пришлось его высадить, сняв гвоздики. Наплевать, что пальцы изранила в кровь, обидно, что так долго.

Но удалось, все удалось. Если свободу измерять в сантиметрах, то получалось тридцать на тридцать, оттуда тянуло неизвестностью и холодом. Из-за этого сквозняка озябшая Фаина через полчаса поднимет от подушки голову и начнет принюхиваться, как охотничья собака: что в доме не так?

А пока валенки, тулуп и шапка летят в окно, одетой она не смогла бы протиснуться наружу. Секунду-другую соображала, как лезть самой — головой или ногами? Она прыгнула вперед руками, будто в воду.

Да будут благословенны сугробы. Не будь их, она, падая с трехметровой высоты, непременно разбила бы себе голову. Тулуп был велик, неношеные валенки жестки. У нее не было ни копейки денег, она по дурости не взяла ни куска хлеба. Но она была свободна, ей опять принадлежал весь мир! В этом не сомневался даже низкорослый пес. Он вылез из конуры, молча обнюхал Мелитрису и опять вернулся на соломенную подстилку.

Несмотря на полумрак, тропинку к заливу Мелитриса нашла сразу же, но, к ее удивлению, путь туда был совсем не близкий. Когда она добралась до знакомых корявых сосен, день уже начался. Солнце стояло над слепящей равниной льда и снега. Мелитриса спустилась к кромке льда и ходко пошла в сторону Петергофа. Все бы отлично, если б не проклятые валенки, мало того что правый нещадно тер пятку, так они намокли от влажного снега и были тяжелы, как колоды.

Оставим беглянку на ее трудной дороге и вернемся на мызу, куда в самом хорошем расположении духа подъезжал верхами Аким Анатольевич. Но как только он спешился, сразу понял — что-то не так. Из полуоткрытой двери доносились причитания и плач. Он толкнул дверь ногой.

Фаина была полуодета, вся измученная и раскисшая. Она била себя в колышущийся бюст и повторяла:

— Родителями покойными клянусь, я не знала. Вот ее шуба, вот сапоги. Клянусь матерью покойной, она обвела нас вокруг пальцев, как сусликов каких! Ведь голой убежала, в одном платье!

Аким Анатольевич ударил себя по лбу:

— Я ведь ее видел! И вовсе не в платье, а в тулупе. Глянь, на месте тулупчик-то? Не могло мне в голову прийти, что эта фигура — фрейлина Мелитриса. На вид девка дворовая спешит по делам… Она по льду топала, а я по верхней тропке. Ах, кабы знать! Но и сейчас не поздно. Устин, закладывай возок! И нижней дорогой к тракту Петергофскому. А я верхами. Вперед, суслики!

Фаина заметалась по дому, Устин поспешил к конюшне, а Аким вскочил в седло и исчез. Он вовсе не выглядел смущенным или огорченным, он словно предвидел этот побег и теперь с энтузиазмом бросился догонять беглянку.

С мызы до Петергофа напрямик семь верст, а заливом, если повторять очертания берега, то все пятнадцать будут. Только бы не вздумала она сокращать расстояние и бежать по заливу, лед стал весьма ненадежен. Видно, он и у берега играет, иначе она не полезла бы в сугробы. А долговязая крестьяночка получилась, легкая! И не скажешь, что идет из последних сил. Все равно он ее нагонит. Ей бы лошадь взять, вот тогда ищи-свищи… Но, видимо, побоялась. Может, не любит она лошадей-то, а может, просто не измыслила эту мысль…

Так думал Аким Анатольевич, а сам гнал лошадь по верхней тропке и зорко оглядывал залив, который со всеми его бухточками и прибрежными камнями был как на ладони. Деревья, конечно, мешают обзору. Это ведь только сверху кажется, что идти по заливу легко. Лед ходуном ходит, а на берег не свернешь — скалы. Камни эти проклятые снежком припорошит, наледью обледенит — и неприступны они ни для пешего, ни для конного. Господи, только бы найти ее, а то ведь ноги переломает и будет валяться, пока не замерзнет. Здесь и людей-то не бывает. Вот она!

Темную фигурку Мелитрисы он увидел сразу после поворота. Она уже не бежала вдоль кромки берега, а улепетывала куда-то в глубь белой, безбрежной, невыразимо яркой, слепящей равнины. Вначале Аким решил, что она каким-то чудом увидела его раньше, чем он ее. Но потом он понял, что это невозможно.

Видимо, девица решила по льду срезать путь. «Да она же слепая, — сообразил Аким Анатольевич. — Она в этом белом царстве не видит ни черта!»

— Стой! Туда нельзя! — крикнул он что есть мочи, конечно, она его не услышала.

Подчиняясь его руке, конь послушно свернул с тропинки и тут же по грудь провалился в снежную яму. С трудом вырвавшись из снежного плена, всадник с величайшими предосторожностями стал спускаться вниз. Когда он достиг кромки залива, то понял, что не рискнет продолжить преследование по льду на лошади.

— Ты погуляй тут, — бросил он умному животному и бросился вслед за Мелитрисой. — Стой! Куда! — уже на бегу он выхватил пистолет и выстрелил в воздух, стараясь любым способом привлечь внимание девушки; Вот теперь она его увидела, вернее, услышала, оглянулась через плечо, а потом припустила что есть силы. Только сил у нее, видно, было мало. Ноги ее заплетались, разъезжались по льду, руки были нелепо расставлены.

— Стой! Все равно догоню! Провалишься! — кричал Аким Анатольевич, расстояние между ними быстро сокращалось. Вот он уже перешел на «вы», крича «стойте!». Как бы ни был он зол, не мог не уважать эту отчаянную девицу. Вот ведь дряни какие!