Последние её дни от царевниной постели не отходила. Надеялась: не будет спать — не уйдёт крёстная. Нипочём не уйдёт. За руку держала. Рука день ото дня легче становилась. К голове её тянулась — благословить.

О девятом патриархе рассказывала долго-долго. Кире Иоакиме. Крёстном своём. Икону Всех Скорбящих Радости поминала. Патриарху Богородица в виде таком явилась, когда просил сестре своей ноги вернуть: с детства обезножила — с постели не поднималася.

Не было до той поры такого образа — Царица Небесная среди обыкновенных людей, не преподобных, не праведников. Страдающих недугами и скорбями житейскими. «Алчущих кормилице», «нагих одеяние», «больных исцеление», «сирым помощница», «одиноким утешение», «жезл Старостин» — строки канона Богородице, расписанные по всему полю иконы. Кому в чём нужда была, тот к той записи и обращался.

По видению Кир Иоаким велел иконописцам Оружейной палаты икону написать. И в первый же молебен, у иконы отслуженный, сестра Иоакимова — Евфимия Савелова встала и пошла. Кир-Иоаким и крестнице образ такой дал — благословил им перед своей кончиной.

Простить себе не могла: в суете да спешке предотъездной — больно спешили их с герцогом из России выслать — забыла образ взять. Забыла! А ведь крёстная ей завещала. Строго-настрого наказывала при себе иметь. Не то что богомольной была: в доброту человеческую верила. Кир-Иоаким добра ей хотел, она — крестнице.

Раньше бы в дворцовых кладовых отыскать его следовало. Раньше! Может, и с герцогом всё иначе бы сложилось. И теперь хворью и страхами не маялась. С герцогом больше ладу было.

Мечется он с тех пор, как в Киле оказались. Только о Петербурге и толкует. Света в окошке другого не видит. Как любимая дочь от отца иных прав добиться не сумела? Как счастье своё и детей своих по ветру пустила? Почему надо было от прав на престол российский отказываться?

Почему! Кто теперь ответит. Сама тогда обидой зашлась. Оттолкнул свою Аннушку. Оттолкнул? За что? Теперь всё чаще об этом думала.

На кого рассчитывал? О ком думал? О её детях? Так ведь сам о сыне всю жизнь печаловался. Сказать страшно: семерых сыновей в младенчестве схоронил. Как же на неё надежду иметь собирался?

Толстой Пётр Андреевич один раз слова странные сказал. Из них выразуметь можно, будто подумал государь батюшка, что она — она! — знала о Монсе. Знала и скрывала. Государыню родительницу не захотела выдавать. С ними заодно оказалась.

И будто Пётр Андреевич государю доказал, что никак такого быть не могло: царица с Мопсом крыться умели.

Господи, да кто ж о том не знал! Сколько они с Лизанькой вдвоём переговорили! Как развязки страшной боялись, о самом худшем думали. А что делать было. Что?

Государыня родительница об их молчании догадывалась. От дочерей отстранилась — всё в веселии, всё в праздниках, благо государь делами морскими неотрывно занимался, всё в разъездах был.

Пётр Андреевич намекнул, что потом государь охолонул после Монсовой казни. Да поздно оказалось: слёг. Пётр Андреевич твердить не уставал: тебе, цесаревна, на престол вступать следует. Тебе одной. Нет у государя иной воли.

Спросила ненароком, как о браке государь думает. Руками развёл: зачем тебе брак, цесаревна? На российском престоле какого хочешь супруга выберешь, если сама одна править не пожелаешь.

Повторила: значит, не Голштиния? Головой кивнул: куда, мол, торопиться. Государевы слова тебе передаю, ничего таить от тебя, цесаревна, не хочу и не стану.

* * *

Цесаревна Анна Петровна

(герцогиня Голштинская), герцог Голштинский

Сын! Повитуха вся от гордости зашлась, будто её рук дело.

— Поздравляю вас, ваше герцогское высочество, с рождением наследника, да какого замечательного.

Подумалось: лишь бы жил. Сколько братцев и сестриц похоронить довелось. Повитуха словно мысли прочитала:

— Новорождённый будет жить долго и счастливо, герцогиня. Он будет жить!

— Дал бы Бог.

— Вы сомневаетесь, герцогиня, и напрасно. У нас есть свои примеры, и эти примеры проверены временем и поколениями. У мальчика все задатки здорового человека, поверьте моему долголетнему опыту. Вы ещё будете гулять на его свадьбе и нянчить своих внуков.

Как у них всё легко и просто. Что в таком комочке, красном от крика и натуги, сморщенном и отчаянно отбивающемся от рук повитухи, можно угадать. Маврушка тоже сияет, как медный грош.

— Сейчас понесём показать наше сокровище герцогу. Он потерял уже всякое терпение, волнуясь за свою любимую супругу.

Ушли. Закрыть глаза. Уйти в забытье. Сын... и что дальше? Хозяин этой маленькой гавани на берегу холодного неприветного моря. Всего только куска песчаной земли с маленькими соснами. И ветром. Вечным ветром, который не умеет быть тёплым.

И борьба. Борьба за то, чтобы границы его владений раздвинулись. Чтобы он стал настоящим государем. Мечта о двух престолах — русском и шведском, до которых одинаково далеко. Чья борьба? Герцога-отца, одинаково ненаученного дипломатическим интригам и военному делу. Герцогини-матери, менее всего думающей о государственных делах с точки зрения приживалов. Государь батюшка говорил о России, а Голштиния? Сумел ли бы даже государь Пётр Алексеевич во что-нибудь её превратить? Он любил повторять: отсюда мы начнём. Что начнём, государь? Что начнём без тебя?

Как долго не возвращаются с младенцем! Ничего удивительного: их торжество, их — не её. Герцогиня выполнила своё предназначение.

Шаги... Быстрые. Герцога.

— О, либлинг, вы превзошли себя: младенец такой сильный, такой чудесный и так похож на меня.

Мне сказали, это значит, вы всё время беременности думали только обо мне. О, как я был неправ, считая вас равнодушной к моей особе. Нас ждёт теперь совсем иная жизнь, либлинг, совсем другая. Вы не будете возражать, если мы назовём его Карл-Петер-Ульрих? Это будет сочетание имён его великих дедов и предзнаменование его великого будущего, не правда ли, либлинг? Вы молчите? Ах, понимаю, вы так устали и измучены. Но это счастливая мука. Вы кивнули головкой! Чудесно. Я распоряжусь всем сам, и мы как можно скорее и как можно пышнее проведём обряд крещения. Отдыхайте же, отдыхайте, герцогиня. Двадцать первое февраля станет теперь лучшим днём моей жизни!

Опять шаги... Бассевич? Ну, конечно, граф Бассевич. Что бы мог сделать герцог без его поучений и наставлений. Один граф всем управлял в Петербурге. Сдерживал герцога. Подсказывал требования. Не разрешал ему обижаться. Возмущаться. Иной раз хлопнуть дверью. И он настоял на нашем браке. Теперь уже знаю почему: старшая дочь — права первородства. В очереди на престол её место выгоднее места второй дочери, а главное, первая — любимица отца, и всё шло к тому, что герцог окажется супругом императрицы. Бассевич не очень крылся со своими расчётами. Что он-то может нового сказать?