– Волошевский псих? – спросил я напарника.

Толик кивнул.

– Значит, не усидит в Лихтенберге?

– Ты имеешь в виду?..

– Он не может не полюбоваться на свою работу.

* * *

Это был исторический спектакль, по крайней мере для меня. Сошлось все сразу – фюрер, невзрачный, бледный, едва сумевший вскинуть правую руку, при этом его левая рука заметно подрагивала; волнение Магди, с затаенной надеждой ожидавшей – неужели с фюрером что-то случится?! Восторг Майендорфа и подобных ему, в мундирах и без мундиров, с небывалым энтузиазмом приветствовавших человека, который, по моему мнению, никак не заслуживал чести быть источником стратегических решений. Я не мог отделаться от мысли, что Гитлер, этот мелкий ничтожный человечек, не более чем исполнитель чужой воли. Согласен, в этом предположении было мало смысла и много фантазии, и я пытался найти объяснение необъяснимому, но так было!

К сожалению, этот увлекательный повод для наблюдения прервал служитель театра, передавший мне записку: «Срочно на выход!»

* * *

Мы перехватили Бойкого в пивной, откуда открывался вид на фасад театра. Над главным входом уныло болтались два флага со свастикой. Дождь поливал обвисшие полотнища, а также двух СС, выставленных на ступенях.

В бирштубе мы зашли по очереди. Нам не надо было уговариваться, как взять его в тиски, – мы понимали друг друга без слов. Первый устроился за соседним столом, торцом выходившим к окну. Волошевский не обратил на него внимания. Он нетерпеливо посматривал на часы. Я приземлился возле Волошевского.

Бойкий и на этот раз лопухнулся – приближение исторического момента лишило его остатков осторожности. Он становился опасен. Медлить было нельзя. Какой выкрутас он выкинет, когда обнаружит, что мина не сработала, трудно было предположить.

Первый споро подсел к Бойкому с противоположной стороны. Я успел перехватить его руку, которую он держал в кармане.

Волошевский вздрогнул, пытался высвободить руку.

Я предупредил:

– Тихо. Поднимешь шум, погибнешь и утянешь нас за собой, а нам еще воевать и воевать. Не в пример тем, которые боксеры, которые свое мнение ставят выше приказа Родины.

Мы плотно прихватили его с двух сторон. Первый с силой прижал к его боку дуло пистолета, заставил вытащить руку из кармана. Я тут же обыскал карманы. Так и есть – граната, завернутая в газету. Вот неугомонный – с гранатой передвигаться по Берлину!

Бойкий глянул на меня, на Первого – мы оба были в военной форме, похожи до ужаса.

Волошевский опустил голову.

– Дьяволы!

– Возможно, но сейчас мы работаем спасателями. Или нянями. Вытираем сопли. Это против нашей воли, но приказ есть приказ. Мы не из тех, кто пренебрегает приказами.

– Что вы понимаете, спасатели! Кого вы спасаете?! – начал было Волошевский, но Первый крепко сжал ему руку болевым приемом.

– Игорь, – продолжил я. – По званию я выше тебя. Я приказываю: тихо встаем, выходим. Едем в Лихтенберг. Там ты получаешь новые документы, явку во Франции. Твои напарники возвращаются в Югославию. Ты все понял?

Волошевский кивнул.

– Это первое. Второе – забудь, что нас двое. Если схватят, говори что хочешь, но о нас ни слова. Нам еще здесь работать. Понятно?

– Да.

– Что такое «да», товарищ старший сержант? Как надо отвечать офицеру?

– Так точно.

– Тогда пошли. Старший, – я кивком указал на Закруткина, – будет держать тебя на мушке. На всякий случай.

– Отставить всякий случай. Я все понял, товарищ…

– Лейтенант.

– Так точно, товарищ лейтенант.

* * *

Если кто-то спросит, как мы выиграли войну, – так и выиграли. Мы – свою, Волошевский, ухитрившийся добраться до Лиона, связаться с маки и пустить под откос состав с оружием, – свою.

Трущев – свою.

Твой дед, отец и брат – свою. Даже если он пал смертью храбрых.

А этих, с противоположной стороны, настигла кого пуля, кого яд. Даже тем, кто спасся и выжил, пришлось признать, что согласие лучше вражды, лучше единения.

Даже согласие с унтерменшами!

Сегодня похоронили Закруткина Анатолия Константиновича.

Его тело доставили самолетом из Дюссельдорфа и предали земле на Востряковском кладбище. Присутствовал Петр Шеель, фрау Магди. Она, как обычно, была в широкополой шляпе с темной вуалью.

При встрече я поцеловал баронессе руку. Она благословила меня на католический манер и передала письмо Алекса-Еско. Я не удержался, и, улучив минутку, прочитал его.

«…Я лишился брата, поэтому настаиваю, роман следует закончить на том эпизоде, на котором эта скорбная весть дойдет до тебя. Как закончить, решать тебе. Например, можно намекнуть, что продолжение следует…

Есть еще вариант… Насчет того, как нам поручили заняться Рудольфом Гессом, вскрыть, так сказать, самые мрачные подвалы минувшей войны…

Подробности у Петра. Он должен будет выполнить последнюю волю Анатолия Константиновича.

Толик очень просил, чтобы его упокоили на родине, рядом с могилой Светланы. Он всю жизнь любил ее, вспоминал ее. Света погибла у него на глазах. Он ждал невесту у ворот аэродрома. Перед прыжком Толик сделал ей предложение. Она сказала – да! – и поцеловала Толика.

Такие дела, дружище, но хватит о грустном. Мы-то с тобой живы! Нас рано списывать в запас, так что соберись с силами.

Одним словом, делу Трущева – Мессинга – Бора и дядьки их, графа Сен-Жермена, жить».

* * *

Холмик на могиле Светланы совсем оплыл – видно, после смерти Николая Михайловича здесь не прибирали, не скашивали траву, не прореживали сирень и шиповник. Только покосившийся памятник напоминал, где лежит храбрая парашютистка. Могилу за считанные часы привели в порядок, и мы простились с Первым как положено. Правда, без салюта, но это уже мелочи.

На следующий день мы с Петром Алексеевичем продолжили поминки у меня в Снове, в полюбившемся нам привокзальном буфете.

Конечно, солидному предпринимателю, каким теперь представлялся Петька Шеель, президенту благотворительного фонда «Север – Юг», ратующего за понимание между благополучной Европой и изголодавшейся Африкой, – не к лицу посещать подмосковную вокзальную забегаловку, но, зная Петра, я кожей ощутил его тягу к полузабытому, но до слез привычному образу жизни. Кстати, наше заведение, не для рекламы будет сказано, считалось одним из лучших на южном направлении. «Паленка» здесь наглядно обозначалась заниженной ценой, как, впрочем, и пиво, а насчет закуски завсегдатаям можно было не беспокоиться – «солянку московскую» здесь подавали на объедение. Утешала также мысль, что в нашей провинциальной глуши вряд ли кто-нибудь признает в Петрухе холеного, мордастого немца, раздающего интервью по телевидению.