Роджер — капелланы шли по бокам, смотритель в сопровождении вооруженного охранника позади — направился в тюремную часовню. Он не бывал здесь раньше. Часовня, маленькая и темная, под овальным куполом, оказалась неожиданно уютной и умиротворяющей. Патер Кейси отслужил мессу, патер Маккэрролл был за причетника. Роджер следил за литургией с волнением, хоть и не знал, от чего оно — от обстоятельств или от того, что причащается в первый и последний раз в жизни. „Это разом — и конфирмация, и соборование“, — подумалось ему. Причастившись, он хотел было что-то сказать священникам, но не нашел слов и продолжал молиться молча.

В камере он обнаружил завтрак, но есть ничего не стал. Спросил, который час, и ему впервые ответили: 8:40 утра. „Мне осталось двадцать минут“, — подумал он. Появились начальник тюрьмы, смотритель и еще четверо в гражданской одежде — врач, который должен будет констатировать смерть, представитель властей и палач со своим помощником. Мистер Эллис, приземистый и крепкий, был, как и все прочие, в черном, но рукава пиджака закатал, чтобы удобней было работать. Моток свернутой кольцом веревки висел у него на руке. Хрипловато и очень вежливо он попросил Роджера взять руки за спину — их надо будет связать. Вопрос, который он задал, окручивая и стягивая кисти приговоренному веревкой, показался тому верхом нелепости:

— Не больно? — И Роджер лишь молча покачал головой.

Капелланы начали вслух читать литании. И продолжали молиться, покуда по обе стороны от Роджера сопровождали его по обширной и незнакомой ему части тюрьмы — лестницы, коридоры, маленький двор. Нигде не было ни души. Роджер машинально отмечал, где они проходят. Он читал молитву, отвечал на вопросы литании и был рад, что идет твердым шагом, что не проронил ни слезинки и удержался от рыдания. Время от времени он закрывал глаза и взывал к Божьему милосердию, но видел перед собой в эти минуты лицо Энн Джефсон.

Наконец они вышли на залитый солнцем двор. Их ожидал взвод вооруженных охранников, выстроенных вокруг прямоугольного дощатого помоста, куда вела короткая — в восемь или десять ступеней — лестница. Начальник тюрьмы прочел несколько фраз — приговор, без сомнения, — на которые Роджер не обратил внимания. На вопрос, не желает ли он сказать что-либо, качнул головой, но потом все же пробормотал сквозь зубы:

— Ирландия.

Повернулся к капелланам и поочередно обнял их. Патер Кейси благословил его.

Вслед за тем приблизился мистер Эллис и попросил нагнуться, чтобы завязать ему глаза, — Роджер был слишком высок. Тот послушно наклонился и, покуда плотная ткань погружала его во тьму, думал, что, связывая ему руки, пальцы палача двигались куда более споро и уверенно. Взяв приговоренного под локоть, Эллис по ступеням — медленно, чтобы тот не споткнулся, — возвел его на эшафот. До Роджера доносились какие-то шевеления, голоса молящихся капелланов и, наконец, вновь — шепот палача, попросившего наклонить голову и чуть пригнуться. Он повиновался и почувствовал, что шею его охватила петля. И еще успел в последний раз уловить приглушенное:

— Это будет быстрее, сэр, если задержите дыхание.

Он так и сделал.

По смерти Роджера Кейсмента его история то вспыхивает, то гаснет, то загорается вновь, подобно тому, как, взлетев в темное поднебесье и с грохотом рассыпавшись звездопадом, меркнут и немеют огни фейерверка, чтобы через несколько мгновений воскреснуть и заполнить небо громовыми сполохами.

По словам доктора Перси Мэндера, присутствовавшего при казни, она прошла „без малейших помех“, и смерть осужденного наступила мгновенно. Прежде чем дать разрешение захоронить тело, врач, исполняя приказ властей, которые желали получить более или менее научное подтверждение „противоестественным склонностям“ покойного, натянул резиновую перчатку и обследовал его задний проход и прямую кишку. И сообщил, что „беглый осмотр“ свидетельствует о том, что анальное отверстие, как и нижняя часть прямой кишки, совершенно явно растянуты. Медик пришел к заключению, что это обстоятельство подтверждает: „казненный действительно практиковал сношения, к которым, по слухам, был привержен“.

После этой процедуры останки Роджера Кейсмента были преданы земле рядом с такой же безымянной — без креста, без надгробной плиты или памятника — могилой знаменитого убийцы, доктора Криппена, казненного несколькими годами раньше. Бесформенный холмик земли находился невдалеке от „Римского пути“ — дороги, по которой в начале первого тысячелетия нашей эры римские легионы двигались на покорение этой глухой европейской окраины, впоследствии названной Англией.

Затем в истории Роджера Кейсмента следует провал. Все попытки адвоката Джорджа Гейвена Даффи, представлявшего интересы братьев покойного, добиться у властей разрешения выдать его останки родственникам, которые желали перезахоронить их по-христиански в Ирландии, оканчивались отказом — и подобное же повторялось следующие полвека. Очень долго имя Кейсмента вообще не упоминалось никем, кроме очень узкого круга лиц, среди которых был и палач, мистер Джон Эллис, который незадолго до своего самоубийства писал в мемуарах, „что из всех, кого ему когда-либо приходилось казнить, мужественней всех держался Роджер Кейсмент“. И в Англии, и в Ирландии он никого не интересовал.

Минули годы, прежде чем Роджер Кейсмент вошел в пантеон героев борьбы за независимость Ирландии. Хитроумная кампания британских спецслужб, которые опубликовали выдержки из его тайных дневников, призванные опорочить его, увенчалась успехом. И по сию пору не померк мрачный ореол гомосексуалиста-педофила, сопровождавший его на протяжении всего XX века. Он стал у себя на родине фигурой неудобной, потому что в Ирландии, до самого недавнего времени официально придерживавшейся строжайших правил морали, одно лишь подозрение в „сексуальном извращении“ непоправимо позорило человека и навсегда лишало его уважения общества. И большую часть XX века имя Кейсмента, его свершения и выпавшие на его долю испытания упоминались лишь в специальных исторических трудах, в газетных статьях, в политологических исследованиях — как правило, принадлежавших перу британских авторов.

Но по мере того, как происходила коренная ломка устоявшихся стереотипов — и прежде всего в сфере сексуальности, — имя Роджера Кейсмента, пусть не сразу, пусть со множеством оговорок и многозначительных ужимок, стало пробивать себе дорогу, пока наконец этот человек не был признан выдающимся борцом против колониализма, защитником прав человека и первобытных туземных культур, пожертвовавшим своей жизнью ради независимости Ирландии. Его соотечественники медленно, не сразу, но все же были вынуждены признать, что этот герой и мученик — не кладезь добродетелей, не абстрактное и бесплотное олицетворение неких принципов, но живой человек, сотканный из противоречий и контрастов, слабостей и величия, поскольку во всяком человеке, как писал Хосе Энрике Родо, заключены многие люди, а это значит, что ангелы и демоны перемешаны в его душе самым невероятным образом.

Не стихли и, вероятно, никогда не стихнут споры вокруг так называемых „Черных дневников“. Существовали они на самом деле или нет? И сам ли Роджер Кейсмент вел их? Его ли рука заполняла страницы отвратительными непристойностями? Или записки были сфальсифицированы британской контрразведкой ради того, чтобы, помимо физической, учинить над бывшим дипломатом казнь еще и моральную, и политическую — в назидание всем потенциальным изменникам. Десятки лет кряду британское правительство, объявив это государственной тайной, не позволяло независимым историкам проводить графологическую экспертизу, и это упорное нежелание, разумеется, давало серьезные основания подозревать, что дневники Кейсмента — искусная подделка. Когда же относительно недавно доступ к ним был открыт, ни научные исследования, ни выводы ученых-историков не смогли внести окончательную ясность в этот вопрос. И, вероятно, споры о нем будут идти еще долго. Что само по себе вовсе не плохо. Неплохо и то, что не удается дать однозначную оценку фигуре Роджера Кейсмента — и это доказывает, что человек — существо, не поддающееся исчерпывающим определениям и неизменно ускользающее из любых теоретических и рационалистических сетей, в которые его тщатся уловить. У меня, как у автора романа о Кейсменте, сложилось впечатление, что он и в самом деле вел свой дневник, но записывал в него эпизоды и события, которых не было в действительности, ибо в них так много преувеличений и явного вымысла, что поневоле кажется — Роджер поверял бумаге то, что хотел бы, но не смог прожить на самом деле.