Воин нехорошо рассмеялся. Я осознала, что никакой женщине не позволят сидеть на лошади, не говоря уж о лошади, на которой уже ехал воин.

— Тогда дай мне слезть, — попросила я. — Пойду пешком.

Он посовещался с соседями, молчаливый диалог. Миг спустя мы остановились, и меня стащили с коня. Один из них обвязал меня веревкой за талию и прикрепил ее к луке седла «моего» воина.

— В этом нет надобности, — указала я. — Я не убегу. Я по своей воле иду к вашему племени быть провидицей и целительницей.

Они тупо посмотрели на меня, и я оборвала фразу, осознав, что снова впадаю в городскую речь и размахиваю руками в бессмысленной жестикуляции, как при мне делали люди, когда не могли толком выразить свою мысль на чужом языке. Внезапно я стала гадать, а так ли я хорошо овладела им, как решила в башне; не вообразила ли я, что они меня понимают?

Дернув мою привязь, конь тронулся, и я по необходимости тронулась за ним.

Сперва я думала, что выбрала место удачно, ибо мы продвигались по последнему из этих склонов, и путь с каждой минутой становился все легче. Меня радовала возможность пройтись пешком, даже так вот, на привязи, даже хотя ноги у меня казались слабыми и иной раз неожиданно подгибались в коленях и даже несмотря на то, что придворные сандалии создали не для хождения по рваным рытвинам и валунам, и я тысячу раз расшибала пальцы ног. Мы спускались в долину, усеянную рощами терновника, тонких сосен и других темных стройных деревьев. Долину наводняли велюровые тени, но небо над головой было золотисто-зеленым, все еще расчерченным красными контурами облаков. Я была далеко не счастлива, глядя на него; как я могла быть счастлива? Однако на меня, казалось, накатывало своеобразное спокойствие, вдыхаемое из прохладного воздуха, словно снадобье забытья.

А затем, почувствовав у себя под ногами лучшую почву, мои сопровождающие пришпорили своих коней и пустились галопом. Я попыталась бежать вместе с ними, но это была безнадежная попытка. Лохмотья моего платья спутали мне ноги, и миг спустя веревка туго натянулась и свалила меня наземь. С пылью в глазах и в ноздрях, царапающуюся обо все каменные выступы, разрываемую острыми камнями, меня беспомощно волокли вперед, практически удушая веревкой на талии. Именно этого и боится колесничий, если у него в душе есть место для страха — одна из тех смертей, которые может предложить Сагари. С левой рукой на груди в инстинктивной защите я попыталась освободиться другой от веревки. Бесполезно. Я крикнула, чтобы они остановились. Бесполезно.

Внезапно путь сделался более гладким. Еще больше пыли. Как это ни нелепо, я извернулась, избегая кучи козьего навоза, и меня поволокло вместо этого через сломанный куст. Мое путешествие подошло к концу.

С миг я лежала там ничком, а затем с трудом поднялась па колени. Вокруг самодельного проселка были раскиданы среди высоких сосен синие палатки. Впереди палатка побольше с желтым рисунком на синем фоне, а перед ней большая костровая яма, откуда валил дым, и где только-только разожгли костер четыре женщины в шайринах и черных одеждах баз рукавов. Они прекратили работу и уставились на меня. Один из воинов наорал на них, и они разбежались, как перепуганные курицы, в заросли, с глаз долой.

Мы подъехали к этому месту, обогнув скальный выступ, который хорошо скрывал его от неровностей склонов. Никакого иного тыла у них не имелось, и все же это был крарл, хотя и небольшой — в целом около двадцати палаток. Пыль еще не успела улечься, воины скакали кругами, наши лошади все еще фыркали и волновались после галопа, когда из разрисованной палатки вышли один за другим двое человек. Первым вышел очень рослый мужчина, хотя и недостаточно высокий для его шири, весьма мускулистый и с намеком на жир, появившийся от многих кувшинов пива. Его большие голубые глаза с тяжелыми мешками под ними были глупыми, но при том и хитрыми; вдобавок к заплетенным в рыжие косички волосам он носил пышную бороду, хорошо смазанную жиром и тоже заплетенную в косички. Должно быть, укладка этой бороды его здорово утомляла и, судя по ее виду, выполнялась, вероятно, не чаще трех раз в году, а последняя операция прошла давным-давно. Он, несомненно, являлся вождем и расхаживал с таким видом, будто весь мир принадлежал ему, очень уверенный в своей незыблемости. Одетый, как и его воины, в кожаную куртку, рейтузы и сапоги, он носил поверх татуировок множество ожерелий и всяких побрякушек, браслеты из начищенной до блеска меди, а на поясе у него болтались кисточки. Другой, вышедший следом за ним, был субъектом совсем иного сорта. Высокий, худой, прикрытый длинным коричневым балахоном, схваченным на талии кожаным ремнем, с незаплетенными огненными волосами с проседью, с лицом выбритым, как и лица воинов, но покрытым черной краской, так что казалось, будто он тоже ходил в маске. Дикие светлые глаза вращались на этом черном лице, которое, несмотря на седые волосы, выглядело физиономией неопределенного возраста, и он сжимал обеими руками висевшую у него на груди деревянную фигуру. Их провидец? Руки поднялись, отдавая честь. Изукрашенный вождь кивнул и посмотрел на меня.

— Что это? — расслышала я его слова сквозь пульсацию у меня в крови. — Эшкирка из башни, Эттук, — доложил один из них, а затем рассмеялся. — Провидица, как она сказала. Та драгоценность, которую нас послал найти Сил.

Священнослужитель Сил подошел ко мне. Я хотела подняться и встретиться с ним лицом к лицу, но не смогла, и, стоя на коленях, старалась вместо этого подыскать слова.

— Я — магиня, — заявила я, но употребила городскую речь.

Сил подошел очень близко, и я почувствовала вонь от его тела, запашок кожи, вечно завернутой в покров и никогда не знавшей ни солнца, ни воздуха, ни воды. Он казался рассерженным, его сухие руки сплетались и расплетались, а острые желтоватые клыки оскалились в улыбке ненависти ко мне. Глаза его сверкали и метали молнии. Внезапно он плюнул мне в закрытое маской лицо. И провизжал несколько слов, которые я не поняла, и запрыгал в диком танце. Он отскочил от меня и, все еще визжа, подбежал поочередно к каждому воину, тыкая в них костлявыми пальцами. Воины, казалось, оробели и попятились. Я не могла толком разобрать, в чем дело, но, похоже, я была отнюдь не тем, что он хотел увидеть привезенным; там была какая-то другая вещь — и они упустили ее.

Я снова почувствовала, что могу рассмеяться, несмотря на мучившие меня боли. И все же я должна разобраться с ними сейчас, с этими племенными дикарями, или же я пропала. Я заставила себя думать о том, как они волокли меня те последние ярды по неровной земле, о том, как провидец плюнул мне в лицо. Гнев, жаркий и яркий, переполнил меня, как кувшин. Я поднялась на ноги.

— Старик, — окликнула я Сила преднамеренно невежливо и употребила теперь правильные слова, ибо он стремительно повернулся и прожег меня взглядом, словно грязный старый пес, который еще способен укусить. — Я сказала тебе, — повторила я. — Я — магиня.

Я посмотрела на него, и гнев захлестнул мне глаза огромным пульсирующим потоком. Но не появилось никакого света, никакой боли — только боль от огромной мощи, которая не могла найти выхода. Стоя там, я боролась с собой, стараясь выпустить эту мощь на Сила, убить его и проявить себя перед новыми опасными мучителями. Но я больше не могла ни контролировать, ни применять свою Силу. Мой гнев спал и застыл. Я вспомнила, как выжгла из мозга Вазкора гнездо способностей, как навеки замуровала ходы его мозга. Сделав это, я, казалось, опустошила себя и уничтожила. О, мне следовало бы раньше догадаться об этом; ведь я же оказалась неспособна понять их речь, когда мы ехали, и до сих пор не могла полностью овладеть ею, а таким даром я обладала всегда, с момента пробуждения под Горой.