Тете было шесть, когда она впервые выступила в Пеории, штат Иллинойс, как маленькая Бетти Сью Боуэрс. На ней было трогательное пышное платье с передником цветов американского флага и серебряные блестящие туфли для чечетки. Она танцевала и пела «Боже, благослови Америку», а властная мачеха стояла за кулисами и проговаривала каждое слово песни. Зрители были очарованы и звали ее «Кудрявая шалунья» и «Куколка Бетти». Скоро она выступала по контракту с сетью «Орфеум» по всему Среднему Западу. Тета ненавидела водевиль, нудную работу, продуваемые сквозняком каморки за сценой, истекающих слюной «дядюшек», которые просили ее посидеть у них на коленях. Изнурительные турне по стране, чахлые городишки с умирающими театрами. Каждый вечер миссис Боуэрс накручивала ее волосы на бигуди и шлепала Тету расческой, приговаривая: «Не смей их испортить». Она боялась спать, боялась испортить кудряшки и получить более сильную взбучку с утра. Она никогда не училась в школе. У нее ни разу не было вечеринки по случаю дня рождения и не появилось настоящих друзей.

Когда Тете исполнилось четырнадцать, стало очевидно, что она больше не может быть «Кудрявой шалуньей». Она обзавелась женственной фигурой, длинными умопомрачительными ногами и пухлыми, чувственными губами. Тета больше не могла играть милую девочку, но была слишком юна для более двусмысленных и откровенных ролей. Она рисковала остаться без работы. Они подписали месячный контракт в мюзик-холле Канзаса, когда Тета познакомилась с красивым продавцом газировки по имени Рой. Она бежала с ним пару недель спустя. Это оказалось даже большей ошибкой, чем жизнь с миссис Боуэрс. Сначала ей казалось, что Рой ее защищает. Но вскоре он стал просто одержимым и пытался контролировать все: что она надевает, куда идет и с кем видится. Как-то раз он запер ее в ванной на целую ночь, перед тем как уйти гулять с друзьями. Тета взломала замок шпилькой, вылезла из окна второго этажа и сбежала. Рою это не понравилось. Ему это очень не понравилось.

На следующее утро, сверкая свежим синяком под глазом и разбитой губой, Тета попыталась вернуться домой. Она стояла на крыльце пансиона со своим маленьким тканым чемоданчиком в руках. От слез больно щипало раненый рот.

– Мама, пожалуйста! Прости меня, – взмолилась она.

– Ты заварила эту кашу, Бетти Сью, тебе ее и расхлебывать, – Миссис Боуэрс захлопнула дверь у нее перед носом.

Тета попыталась быть такой, какой должна быть хорошая жена, но Рой выходил из себя по любому поводу. Чулки сидели на ней косо. Тосты были пересушены. Ее длинные волосы, густые, как ворс у щетки, не лежали, как у порядочной леди, и делали ее похожей на «дикую индейскую скво». В доме было недостаточно чисто. Если ей не удавалось достать лучшего куска в лавке мясника, она была плохой хозяйкой. А если Тета приносила хороший стейк – что ж, значит, она флиртовала с продавцом. Шлепок мачехиной расчески был ничем по сравнению с тяжелой рукой Роя. Хуже всего приходилось ночью. Сжав зубы до такой степени, что скулы немели, она смотрела в потолок и ждала, пока все кончится. Как-то раз она попыталась получить роль в мюзик-холле, но Рой ей запретил. В моду стали входить кино, театры, и мюзик-холлы стали переоборудовать для кинопоказов. Дни водевилей пришли к концу. Иногда, когда Рой пропадал на работе, жар от столовой на нижнем этаже раскалял пол квартиры и весь воздух пропитывался послеполуденным солнцем, Тета раздевалась до комбинации, скатывала в сторону ковры и танцевала под звуки радио, представляя себя знаменитой танцовщицей Жозефиной Бейкер на сцене кабаре «Фоли-Бержер». Силу ее фантазий питало не слепое вожделение и изменчивая любовь публики. Скорее, это было чувство абсолютной свободы. Она танцевала, потому что могла это делать, потому что любила это делать и потому, что ее никто не принуждал.

– Как ты можешь обращаться вот так со мной? – пела она своим хрипловатым голосом, одной рукой держась за изящный изгиб талии, а другую протягивая вверх, будто пытаясь достать звезду с неба или проделать в нем дыру и сбежать из ненавистного мира. Стоял душный, жаркий день в прерии, и Тета полностью растворилась в танце, подпевая радио (обращайся со мной нормально или оставь в покое) и с наслаждением двигаясь, ощущая себя хозяйкой собственного тела – ее рук и ног, ее бедер – ее, и только ее, – и потому не услышала поворота ключа Роя в замке.

– Ну и ну, что это за картина? – угрожающе прорычал он. Ахнув, Тета обернулась и увидела Роя, занимавшего почти весь дверной проем своей мускулистой фигурой. Его грудь слегка подалась вперед, а рука замерла, зацепившись за косяк, как мощная рогатка, готовая вот-вот сорваться. – Вот как ты проводишь время, пока я на работе?

Он пришел в стельку пьяный и очень злой. Тета лихорадочно думала, какие использовать уловки, уговоры и обещания, чтобы отвлечь его от злобных мыслей и в итоге не оказаться побитой.

– Хочешь, я приготовлю тебе ужин, Рой? Присядь, отдохни, а я пока сделаю тебе сандвич, – робко сказала она, надеясь, что в ее голосе не чувствуется отчаяние.

– Сандвич? Это так ты себе представляешь домашнюю еду?! – закричал он.

У нее не было выбора. Не важно, кричала она или плакала – ничего не менялось. Она уже делала так много раз. Никто не приходил, чтобы помочь ей. Занавески задергивались, и лица отворачивались от ее несчастья. Так было принято в большом городе. Она научилась терпеть молча. Так его издевательства длились меньше.

Пальцы Роя проскользнули сквозь ее волосы, будто со страстной лаской любовника, но никакой любви не было в болезненном до слез резком рывке, вынуждавшем ее склониться вниз и следовать за ним, как собаку, идущую у ног хозяина. Первая пощечина была только предупреждением. Щеку стало жечь.

– Хочешь танцевать? А? – Пощечина. – Мне нравится танцевать. – Еще пощечина. – Ну, давай станцуем. Я хочу потанцевать со своей девочкой.

Он толкнул ее на кровать и здоровенной ладонью пригвоздил обе ее руки над головой. Тета сдержала вопль, когда он разорвал тонкую комбинацию, и еще раз, когда на нее посыпались удары, пока не стали кровоточить губы и не зазвенело в ушах. Потом он грубым рывком раздвинул ее ноги, и ей оставалось только глотать собственную кровь. Металлический привкус во рту мешался с ее страхом.

Чувство безысходности вызвало какое-то новое, неизвестное движение в самой глубине ее сердца, движение, которое она не могла контролировать. Тета ощутила, как ее руки становятся все теплее и теплее и тело раскаляется. Она хорошо запомнила выражение на лице Роя: как в ужасе раскрываются его глаза и отвисает челюсть, как он начинает страшно вопить.

В тот момент Тета крепко зажмурилась. Дальнейшее она помнила плохо, будто механик вырезал часть пленки в кинофильме. Поезд, затем еще один поезд, Нью-Йорк, она вся грязная, измотанная, умирающая с голоду, спит на уличных скамейках, прячется в женском туалете на вокзале, отогревается в картинных галереях, пока ее не начинают выгонять. Ночью она крала бутылки с молоком с крылец домов. Иногда с трудом удавалось отделаться от мужчин с хищными взглядами, преследовавших ее на улице или глядящих из медленно проезжающих автомобилей. Неизвестно, куда бы все зашло, если бы в один из дней она не увидела Генри, сидящего за столиком рядом с автоматом «Хорн и Хаддарт» на Шестой авеню. Он что-то строчил на оберточной бумаге и был совершенно не заинтересован лежащим перед ним сандвичем. Тета почти падала в обморок от голода. Она стала топтаться неподалеку, надеясь потом разживиться объедками, как вдруг Генри, не говоря ни слова, пододвинул ей половинку сандвича. Сначала Тета колебалась – она уже успела усвоить ряд уличных истин, например, не брать еду из рук незнакомца, – но животный голод победил. Она набросилась на сандвич с такой жадностью, что подавилась, и ее едва не вырвало. Все еще не говоря ни слова, Генри встал, подошел к автомату, опустил в него еще пару медяков и дождался, пока выплывет поднос. С этим подносом он вернулся к столу и поставил перед Тетой рисовый пудинг и пакет молока. Затем он молча наблюдал за тем, как она с точностью автомата аккуратно кладет кусочки пудинга в рот и приканчивает пакет молока четырьмя огромными глотками, не обращая внимания, когда оно стекает двумя белыми ручейками по ее грязному подбородку. После этого Тета села прямо, как кукла со стеклянными глазами, счастливая, сытая до тошноты и абсолютно равнодушная к окружающему миру.