— Боялись, — эхом откликнулся отец.

— Похоже, и сейчас нельзя высказать всё, что думаешь. До сих пор нет ответа на наше «Заявление», оно ведь могло попасть в руки Ираиде, Владыке, Клепикову. И сейчас ведь нужно бояться, правда?

— Тише! — Отец оглянулся на калитку, промокнул платком лицо. — Я не понимаю, о чём ты.

— И я не понимаю. Просто думаю вслух. Я совсем не умею думать, папа, — пожаловалась она, — сопоставлять, анализировать. Почему всё время нужно бояться? Значит, и сейчас могут посадить? — повторила она. — А знаешь, мне всегда казалось, а сейчас особенно, что меня вроде как нет, что я вроде как не существую, что я для общества — не человек. С самого детства и до сих пор. Ираида и работники издательств, и Владыка, и Галина с Аполлоновной всё время, исподволь и в лоб, кто как умел, указывали мне моё место: не человек я, букашка и должна делать то, что прикажут. Кому я служу?!

— Тише, прошу. — Отец снова огляделся и снова стёр испарину. Он был очень бледен, её отец, и в глазах застыл страх. — Я понимаю, о чём ты. Мы верили, что это единственно справедливый строй, у нас были идеалы! Для нас с мамой Двадцатый съезд оказался трагедией. Мы так любили Сталина, считали его непогрешимым!

— Как можно было любить его, если пропадали люди, если все боялись? Вы верили в красивые лозунги, в идеалы. Я, папа, так же, как и ты, верила в идеалы и сейчас… как дура… Я, как и ты, обществу служила. Все вместе! Делать добро! Правда, красиво. А бунтовала против того, что — формализм, что — скучно… Поняла недавно… — И сказала тихо, едва слышно: — Сама система, папа, такая, понимаешь? Сгоняет людей в стадо, на каждого надевает оковы рабов, при ней человек не может быть человеком, всегда на подозрении, всегда на крючке, и любой, понимаешь, любой может быть арестован без суда и следствия, невинный чаще, чем виноватый. При этой системе человек сам позволяет властителям топтать себя.

— Доченька, мы так верили, что это единственный строй, при котором человек может быть счастлив…

— В лагере, папа, пионерском и на Колыме? В стаде комсомола и собраний, в наших больницах и школах? Нищие. Бесправные. Униженные. Лишённые свободы выбора, передвижения. Помнишь, папа, как ты решил мою судьбу? Ну, когда погибла мама? Бросил в воду, чтобы я выучилась плавать. Я выучилась. Но какой ценой? Потерей здоровья, высвобождением самых мерзких качеств. Я же на долгие годы потеряла себя! И только теперь погибшие клетки начали восстанавливаться. А ведь ты любил меня! Как же ты был отравлен своими идеалами, если любимую дочь бросил одну погибать… переживать горе… такое?!

— Я не бросал. Я помогал. Готов был помогать. Ты сама не принимала моей помощи. Я хотел как лучше. И я верил: всё меняется к лучшему. Хрущёв исправит. Брежнев исправит…

— Не меняется, папа. Тогда даже для тебя я не была человеком. И сейчас, папа, я не человек. И Альберт не человек. Мы так же, как раньше, — букашки. Бесправны. Несвободны. — Что она заладила, как попугай?

— Я не понимаю.

— И я не понимаю. Не вижу выхода. Мы в паутине бьёмся, сиюминутное время поймало нас, душит. — Не выдержав напряжения, она резко оборвала себя: — Ты спросил, кто возится с моим сыном? Нянек оказалось неожиданно много. Во-первых, соседка тётя Поля у меня была в самое сложное время. Помогает Алёнка, первая Ванина жена, ты от неё Ивана увёл. Её дед Борис Глебыч не чает в Ваньке души, считает родным внуком, уже сейчас учит его лазить по деревьям, обливаться холодной водой, читать и многим другим великим делам, хотя парню всего-то три года.

Над ними стояла серость нерасторопной весны, воздух цеплялся за ветки сырым холодом и мглой, а Марья ощущала тишину, которой чужды суета, корысть, тщеславие, ту, в которой растворяются обиды, боль, предательство, ту, в которой разлито милосердие. Мама словно сидит рядом с ними, невидимкой, немым слушателем. Марья погладила руку отца. Вот сейчас время спросить о маме, почему добрый отец не пустил маму на экран, какими цепями привязал к заднику сцены и к себе?

— Значит, мы можем поселиться втроём? Я буду вас с Ванькой содержать, вы будете меня любить.

— Понимаешь, тебе может не понравиться, ты можешь не захотеть связать с нами жизнь, дело в том, что я не одна.

— Ты же сказала, у тебя нет мужа.

— Официально нет.

— Он — отец Вани?

— Нет.

— Кто же он?

— Мальчик. Намного моложе меня. Я не хочу портить ему жизнь, не хочу расписываться, всё жду, он уйдёт, хочу, чтобы он всегда чувствовал себя свободным. А живём мы вместе. Пусть хоть у него будет первая любовь счастливая.

— Ты его любишь?

— Я без него не могу.

— Кто он? Что делает?

Марья приносит Андрею фрукты, книги, домашний творог. После работы любит задержаться возле него: читает ему рассказы Чехова, стихи своих любимых Пушкина, Гумилёва. Сидит до прихода его матери.

Они совсем не похожи, мать и сын. Ирина Георгиевна — представительная, спокойная, сдержанная. Увидишь её и сразу поймёшь, она на работе — начальник, и работа составляет главный смысл её жизни. Заведует она большим отделом в одном из гуманитарных институтов. Сын — худ, хрупок, невысок, очень нервен, не уверен в себе. Мать улыбчива. Улыбка естественна и постоянна на её лице, приветливая, открытая, доброжелательная, поощряющая к откровенности и к совершению невозможного. Мальчик всегда грустен, напряжён, подавлен, зажат, совсем не улыбается. Лишь глаза у обоих одинаковые: широко раскрытые, карие, почти чёрные, и из них — яркий свет.

Марья рассказывает Ирине Георгиевне о состоянии сына и старается подольше погреться в доброте её улыбки.

— Спасибо вам, Мария Матвеевна! — благодарит та. — Что бы мы без вас делали?! Вы же его из рук смерти вырвали! Я же понимаю! И ваша забота…

— Ну что вы, — останавливает её Марья. — Это уж Андрей сам. Он боролся. И сейчас борется.

Андрей переводит взгляд с одной на другую, и, похоже, он не в своей тарелке.

И Марья заставляет себя уйти. Но долго видит она перед собой улыбку Ирины Георгиевны и две пары глаз, светящих ей.

Неожиданно Андрей восстал против неё. Она привычно склонилась над ним — поправить постель, а он закричал:

— Уйдите! И больше не приходите ко мне!

Она отшатнулась, испуганная. Недоумённо взглянула на мальчишку — глаза умоляют! Не сразу сообразила: выздоравливает!

В беспомощности, беспамятстве спасался ею, а оклемался, и невозможны судно, таблетки, перевязки при ней, её сочувствие, забота и покровительство.

Она относилась к Андрею, как к брату. Брату любила печь безе и блины, смотреть, как он их уплетает, во время мытья тёрла ему спину до малинового цвета. Любила возиться с ним — они понарошку боролись, щекотали друг друга. Андрей — брат младший, о котором нужно заботиться! А может быть, она и врала себе. Столько лет ожидавшая ребёнка, весьма вероятно, подсознательно, не обозначая словами, она относилась к Андрею, как к сыну. Умывать, кормить, баловать! Она выхаживала его, как их выхаживала из скарлатины мать. А когда он закричал, с ужасом поняла: для него-то она не сестра и не мать. Поняла и растерялась. Растерянность сменилась испугом. Только этого ещё не хватало!