— Какой Борис Глебыч? Зачем Борис Глебыч? Я на что? Я рассчитаюсь в магазине. Я буду купать его. Я знаю песни. «Придёт бурый медведь, я тебя не отдам. Придёт злой человек, я тебя не отдам. Я тебя никому, никому не отдам», — надтреснутым, старческим голосом пела тётя Поля незнакомые Марье песни, и по её щекам катились слёзы. — Уважила старуху. Да я… за тебя… скажи, вы в росписи или так? — грозно спросила тётя Поля. — Дитю нужен отец.

— Ну, какой он отец? Три раза был женат и всех побросал. Трёх детей! Я, тётя Поля, не знаю, как избавиться от него. Хочу до родов успеть сдать экзамены за два курса. Предметы для меня лёгкие, известные. Тогда спокойно просижу дома год, только дочкой заниматься буду.

— Дочка — хорошо, ты не сумлевайся, лучше, чем мужик. Ну, значит, так. Насчёт этого… не думай. Уйдёте завтра, я поменяю и тот, и другой замок. У меня знакомый слесарь, делает такие дела как положено. Вещи выставлю на улицу. Хто у нас тут возьмёт? Нету фулюганов. Слушай, давай я врежу «глазок». Раз дитё, «глазок» нужен, чтобы никто чужой — ни-ни…

Разговор с тётей Полей и их стратегический план изменения жизни стоят бессонной ночи. Тем более день завтрашний обещает быть не очень тяжёлым. В больнице дежурства нет, а семинаров всего два. От Ночных дежурств пришлось отказаться.

— Ты не насилуй себя, не сдавай эти свои экзамены за один присест. И работу не бросай, денюжки на дитю будут нужны. А я завсегда отпущу тебя. Теперя вредно надрываться.

Марья обняла тётю Полю, расцеловала:

— Спасибо вам, теперь мне ничего не трудно. Только бы избавиться от этого! Из-за вас ведь я приняла его! «Тётя Поля согласна!» — передразнила Марья Вадима. — Мне он не понравился, вам понравился. Я, дура, пожалела. Ладно, давайте спать. Теперь, когда вы у меня есть, я совсем ничего не боюсь. Спасибо. Я буду вам платить.

— Чего?! Я к тебе как к дочке, а ты — обижать?! — рассердилась тётя Поля и заплакала. — Ты мне, может, теперя родна-ая?!

Долго утешала Марья её. И улыбалась: вот, значит, как люди поворачиваются, совсем наоборот. И было ей хорошо.

Ткнувшись ключом в новый замок, выжав звонок до предела, но, не дождавшись никакой реакции, Вадим вынужден был исчезнуть. Несколько дней подряд он досаждал Марье телефонными звонками, но, не дождавшись ни одного слова, звонить перестал.

Появился ещё один раз. В больнице, куда она попала.

На пустой тёмной улице, когда возвращалась после очередного дежурства домой, сзади обхватил её хулиган, потащил в подворотню. Спас случай: проходила мимо пара. Ночью начались выделения. Растерянная, испуганная, позвонила Альберту. Он приехал, увёз в больницу, положил на сохранение и ухаживал за ней, как за своей любимой женой.

Вадим заявился с апельсинами, печеньями, зашептал, чтоб не слышали соседки:

— Давай сбежим. Я тебя так прокачу, ребёнок и выскочит!

Сначала не поняла, а когда поняла, закричала со всей злостью, на какую была способна:

— Убирайтесь прочь! Прочь! Ничтожество!

Одна из соседок привела врача.

Неизвестно почему, словно почуял, что ей плохо, из своего отделения пришёл Альберт. Загородил выход, двинулся на Вадима, закричал не своим голосом:

— Как посмел обидеть её? Я предупреждал: не смей обижать!

Громадный Вадим попятился, будто слабый первоклашка, дрожащим телом прижался к окну. Со всего маха Альберт влепил ему пощёчину — в глубокой тишине.

— Что с вами, Альберт Маркович? — испугалась палатный врач. — Вам плохо? Вы так бледны!

— Гад, гад, гад… — бормотал Альберт, глядя в спину выползающему из палаты Вадиму.

Это были единственные чёрные минуты Марьиной беременности — те, что связаны с Вадимом.

Но опасность выкидыша прошла, и Марья в свой срок родила здорового ребёнка.

— У тебя есть ребёнок? — повторил растерянно отец. — Мальчик или девочка?

— Я очень хотела девочку, чтобы всегда была со мной. Расстроилась, что получился мальчик, а теперь рада: женщине гораздо труднее жить, чем мужчине. Попробую вырастить не эгоистом и не потребителем!

— Как назвала?

— Иваном.

— Зачем? — удивлённо уставился на неё отец. — У нас есть уже Иван!

И правда, зачем? Попробовала сама для себя разобраться.

— Мы так с Иваном любили друг друга, были одним целым, одной душой, а потом — как чужие…

— Почему — чужие? Жить в разных местах не значит быть чужими. Вы же встречались! Вы часто перезванивались!

Марье стало очень грустно. Она часто замечала, вроде говорят люди об одном и том же, на самом деле — совсем о разном и на разных языках. Иллюзия разговора есть, а разговора нет.

— Есть люди, — мягко заговорила Марья, — мама такой была, Иван раньше был такой, которым всё равно, как они одеты, какую пищу едят, им важно то, что происходит в них: в них, внутри, ежеминутно вершится жизнь, ничуть не похожая на внешнюю…

— Э-э, постой! — перебил отец. — Если твоему ребёнку дует в голову или в полу — щели, и от холода у него бесконечные ангины и ревматизм, вряд ли ты сможешь жить внутренней жизнью, ты будешь менять квартиру! И с одеждой то же. Не наденешь же ватник вместо изящного пальто, когда пойдёшь на свидание. Мне кажется, ты кое-что понимаешь навыворот. В жизни всё не так просто, — вздохнул отец. — Люди-то не дураки, те, что хотят удобств. На машине лучше ездить, чем в набитом автобусе, где тебе давят ноги, мочалят словами.

Отец наверняка прав, но почему-то расхотелось откровенничать с ним, и она принялась гладить ногой собаку. Та в восторге повалилась на спину, подставила брюхо, подняла все четыре лапы вверх — полностью отдавая себя.

— Я знаю, о чём ты. Иван оброс вещами, привык к заграницам, — сказал то, что хотела сказать она. — Но ведь так должны жить все. Норма — то, как живёт Иван, а не то, как живёшь ты. Удобства, наличие всего необходимого помогают людям жить внутренней жизнью, не расходоваться на преодоление бессмысленных трудностей.

Может, отец и прав, но почему-то с приходом благополучия люди словно слепнут и глохнут?! Вот книги Ивана, хоть и профессиональны, хоть и рассказывают о событиях сенсационных, сердца не трогают.

— Я назвала сына Иваном, — больше себе, чем отцу, попробовала объяснить она, — чтобы нас с ним не разорвали, как разорвали с братом, чтобы были мы Иван-да-Марья, единым целым. Близнецы, оказывается, не могут остаться навсегда соединёнными. А мать с сыном?

— Наивная моя девочка! — Отец обнял её, прижал к себе. Стал гладить, как гладил маленькую, когда она замерзала, чуть нажимая ладонями, чтобы прилила кровь к спине и спина согрелась. Защипало в носу. — Девочка моя хорошая! Неужели ты не понимаешь? Это иллюзия — мол, родители и дети нерасторжимы. Придёт девица на высоких каблуках, глупая или умная, добрая или жестокая, не важно, взмахнёт ресницами, дёрнет плечиком, и — привет: твой Ванька потопает за ней, а о тебе будет вспоминать лишь иногда, по праздникам.