Белогуров, смотрел на свои руки. Повернул их ладонями вверх, поднес к лицу. Пальцы дрожали. Они еще помнили ту мертвую хватку, которой сомкнулись на его горле. Чучельник уже хрипел в агонии, но потом… Что же произошло потом? Куда ушла ярость, сила, ослепление гнева? Пальцы дрожали. Он судорожно стиснул руки в кулак, пытаясь унять дрожь. Разбитые, исцарапанные, бессильные, безвольные, они плохо слушались. Бедные, бедные руки… Белогуров огляделся, словно впервые видел место, где коротал эту ночь. Вагон электрички. Вот какое оно, оказывается, — его последнее убежище. Эти дни, сложившиеся для него в один бесконечный день и одну бесконечную ночь, он провел в пригородных поездах. А прежде ведь было так много мест, куда он мог прийти и где мог остаться — галерея Гранатового переулка, квартира на Ново-Басманной, московские бары, ночные клубы и рестораны, офисы и выставочные залы Дома художника на Крымском, номера гостиниц, салоны самолетов, улетавших в Рим, в Париж, Вену, Сингапур и Гонконг, машины, отдельные купе поездов, — а теперь вот не осталось ни одного места, кроме…

Он выскочил из горящего дома как был — в разорванном в драке костюме, в кармане пиджака которого даже не оказалось бумажника. Он швырнул бумажник и ключи от машины на зеркало в холле, когда приехал, как делал это всегда. В кармане звенела лишь жалкая мелочь — сдача за сигареты…

И вот вагон электрички — это все, что ему осталось. Как он добрался до станции Москва-Товарная у Павелецкого вокзала, как оказался в той своей первой электричке — Белогуров не помнил. Поезда все же двигались, перемещались в пространстве, — перемещая с собой и его, увозя все дальше и дальше от дома, от Гранатового переулка, от горец", где все для него уже навсегда закончилось.

Ночь он провел тоже в вагоне — на этот раз неподвижном, старом, захламленном, загнанном в тупик на какой-то дальней подмосковной станции. А наутро Белогуров снова уже ехал куда-то: выходил на незнакомых станциях, пересаживался с поезда на поезд, и так продолжалось до сегодняшней ночи, когда очередной его вагон был загнан в очередной тупик, а за окнами все сгущалась и сгущалась ночь — непроглядная, как ад,

Белогуров закрыл ладонями лицо. Во что он превратился за эти дни? Колкая щетина, копоть, грязь и.., слезы? Они текли, текли по щекам. Им не было конца. Он не мог уже их сдерживать — они жгли его изнутри. Господи, откуда же во мне столько слез?

И ничего уже нельзя изменить. Ничего нельзя исправить. Господи, Владыка и Господин мой, ты, который однажды мог убить, но пощадил меня, а затем пощадил снова, дав возможность выбора — бежать или остаться, ну почему, почему уже ничего невозможно исправить?! Наши клятвы, брошенные нами на ветер в пароксизме страха смерти, когда над тобой все — смерч и ураган, и так неохота умирать по глупейшей случайности из-за удара молнии либо под рухнувшим деревом, все эти наши поспешные истерически жалкие клятвы Тебе, Всемогущий, все эта «никогда, никогда больше, жизнью своей клянусь, счастьем своим!!» — как же дорого эти клятвы стоят?! И какую цену ты, мой Бог, который покинул меня, заставляешь за них платить?

«Счастье мое миндальное» — Белогуров вспомнил Лекс. А что Ты сделал с ней, Господи? За что? Или скажешь, что это я сам сделал?

За окном чернела беззвездная августовская ночь — теплая и душная. И не было ответов на вопросы — только тишина. Белогуров лег на скамейку. От слез было трудно дышать. А в кармане пиджака что-то мешало. Какой-то твердый продолговатый предмет. Белогуров сунул руку в карман, почувствовал боль. В кармане был нож — он порезался о его лезвие. Он вытащил его. Именно этим ножом там, в подвале, убивали Пекина, а потом… Откуда у него этот нож? Как он попал в карман пиджака? Ведь он, Белогуров, никогда не брал его в руки. Это была вещь Чучельника. Но даже там, в драке, когда он хотел прикончить Создание, он дрался без ножа, голыми руками. Откуда же взялся у него этот нож? Ведь он не брал его… Или все же брал? Белогуров сунул нож обратно в карман.

Спал ли он в эту ночь? Наверное, да. Потому что, когда открыл глаза, за окном вагона брезжила серая утренняя мгла. Обшарпанный потолок над головой был как могильная плита. Давил, сводя с ума. И забытья, беспамятства не было. Белогуров опять помнил все. Все до малейшей детали. И ту ночь на берегу моря в Сочи, когда ВСЕ ЭТО только начиналось в его жизни и когда все еще вполне можно было изменить, и ту первую встречу с Феликсом в холле римского отеля, и полные печального презрения к роду человеческому глаза Салтычихи, итог вечер на Ленинградском вокзале, когда он сдал провинциального дурака-иконокрада, и искаженное болью лицо Пекина, и Чучельника, ощупывающего голову трупа.

Память была кристально ясной. Она хранила все подробности. А потолок все давил, давил своей тяжестью. Плита склепа…

Белогуров резко поднялся. Вышел в тамбур. Двери открыты. Спрыгнул на насыпь. Ночь кончалась. Рассветало. Он шагнул в траву, мокрую от росы.

Утро было теплое и пасмурное, а его бил озноб, словно на дворе стоял лютый мороз. Надо куда-то идти, раз есть ноги, они должны нести его куда-то… Можно было вернуться в город. Сдаться этим, как их.., сукам.., сукам в погонах, рассказать обо всем, вывернуться перед ними наизнанку, и потом уж…

Но что бы они поняли? Ничего. Они никогда ничего не понимают. Они просто судят, сажают в тюрьму. Или казнят.

Белогуров шел быстро, словно торопился куда-то по мокрой от росы траве, через сумрачный лес.

Нет, судить и казнить он может и сам. И себя, и других. Точнее, других уже не может…

Деревья неожиданно расступились. И туман вдруг поредел. Перед Белогуровым была большая вода. Озеро лесное. И в этот рассветный час берега его были пустынны. Белогуров рухнул в траву. Вот, кажется, он и пришел туда, где можно остаться очень надолго. Отдохнуть?

И если ничего уже нельзя изменить и исправить, а суда и казни от других он не может, не хочет снести, то… Он услышал (или ему показалось?) чьи-то легкие шаги. Хрустнула ветка. Потревоженная птица спросонья захлопала крыльями. Кто-то приближался в тумане. Кто-то пришел за ним?

И Белогуров увидел… Тень, темная и легкая, прижалась к нему из мглистой пелены. Он не мог различить лица, даже силуэта, но он знал, кто это. Умом понять появление этого существа, этого странного Создания здесь, на берегу затерянного в лесу озера, было невозможно. Но умом такие вещи Белогуров с некоторых пор постичь уже и не пытался.

Создание было так близко, что он чувствовал его дыхание на своем лице. Облик юного кудрявого купидона… Создание мало изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз там, в пылающем подвале. Темный, словно сожженный пожаром лик. Темный, как грозовая туча, как боль нашего раненого сердца, как наша смерть…

И этот дым… Или это туман снова сгущается? Или от боли темнеет в глазах?! От страшной, раздирающей боли в груди, от которой останавливается сердце? Белогуров судорожно глотал воздух, пальцы его царапали грудь; ощущая что-то липкое, горячее, тяжелыми быстрыми толчками бившее, уходившее из его тела неумолимо и быстро, как вода в песок. Что это? Что с ним?! Пальцы, дрожащие, словно чужие уже, наткнулись на это — холодное, острое, ранящее плоть, — острие, клинок, нож. Как, как он снова оказался в его руке, а затем здесь, в груди, вонзенный по самую рукоятку?! Ведь он же не хотел… Не хотел этого… Не хотел делать это с собой вот так. Еще не был готов сделать это! Он еще и уже, никогда, ни за что не хотел умирать!!