Хорошо, месье. Конечно, месье! Я знаю сто способов убить человека, месье. Лучший враг не тот, который сдается, месье. Лучший враг – мертвый враг, месье…

Внезапно в памяти всплывает властный голос человека, заставлявшего их называть его именно так – «месье», его приказы, его наказания, железный кулак, управлявший каждым мгновением их жизни.

Словно на киноэкране, проходят перед его глазами картины их унижений, их трудов, дождь, льющийся на дрожащие от холода тела, запертая дверь, тоненькая полоска света на их лицах в темноте – она делается все тоньше – звук поворачивающегося в замке ключа, жажда, голод.

И страх – их единственный постоянный спутник. И никогда никаких слез утешения. Они никогда не были детьми, не были мальчишками, не были мужчинами: они всегда были только солдатами.

Он помнит глаза и лицо этого жестокого и несгибаемого человека, ставшего для них воплощением ужаса. И все же в ту проклятую ночь, когда все это случилось, одолеть его оказалось необыкновенно легко. Тот сам научил его, как превратить юношеское тело в идеальную боевую машину. А его собственное тело, ставшее грузным от возраста и недоверия, уже не могло противостоять той злобе и силе, которые «месье» сам же породил и пестовал день за днем.

Он застал «месье», когда тот слушал с закрытыми глазами свою любимую пластинку «Украденная музыка» Роберта Фултона. Музыку его восторга, музыку его собственного мятежа. Он сжал горло «месье», словно кузнечными тисками. Почувствовал, как хрустнули кости от железной хватки, и удивился, что, в конечном счете, перед ним всего лишь обыкновенный человек.

Он явственно помнит вопрос, который тот задал ему еле слышным от ужаса голосом, ощутив холодный ствол пистолета, прижатого к виску.

– Что ты делаешь, солдат?

Помнит и свой ответ, твердый и бесстрастный, в этот наивысший момент бунта, когда все зло было искуплено, а несправедливости положен конец.

– То, чему вы научили меня. Я убиваю, месье!

Когда он спустил курок, то единственное, о чем пожалел, что не может убить «месье» несколько раз.

Улыбка гаснет на его лице, на лице человека, утратившего имя, позаимствованное когда-то, чтобы снова быть единственным и неповторимым некто и никто. Теперь имена уже не имеют значения, теперь есть только люди и роли, им отведенные. Человек, который убегает, человек, который преследует, человек сильный и человек слабый, человек, который знает, и человек, который не ведает.

Человек, который убивает и человек, который умирает …

Он оборачивается и осматривает комнату. На диване спиной к нему сидит мужчина в форме. Он видит его затылок, коротко подстриженные волосы на склоненной голове – тот рассматривает стопку компакт-дисков на низком столике перед ним.

Из динамиков звучит акустическая гитара Джона Хэммонда. Льется пронзительная синусоида блюза, саунд, вызывающий в памяти дельту Миссисипи, сонливую леность послеполуденных часов, мир, полный влаги и москитов, такой далекий, что возникает опасение, а не вымысел ли все это?

Человек в форме под каким-то предлогом вошел в его дом, устав от скучного дежурства, которое считал, наверное, ненужным. Его напарники скучают, как и он, на улице, и тоже полагают, что торчат тут напрасно. Человек в форме восхитился множеством дисков в шкафах и с апломбом самовлюбенного меломана пытался завести разговор о музыке, но не услышал ответа.

Он стоит и смотрит, как загипнотизированный, на беззащитную шею человека в форме, сидящего на диване.

Оставайся на месте и слушай музыку. Музыка не предаст, музыка – это жизнь и цель самой жизни. Музыка – начало и конец всего.

Он медленно открывает ящик столика, где стоит телефон. Там лежит нож, острый как бритва. Лезвие блестит на свету, когда он крепко сжимает рукоятку и направляется к человеку, сидящему к нему спиной на диване.

Опущенная голова слегка покачивается в такт музыке. Негромкое мычание вторит голосу блюзмена.

Когда он рукой зажимает человеку рот, мычание становится громким, это уж не пение, а немой вопль изумления и страха.

Музыка – это конец всего…

Когда он рассекает горло, красная струя хлещет так сильно, что попадает на стереоколонку. Тело человека в форме безжизненно обмякает, голова валится набок.

За дверью, на улице, слышны шаги. Люди приближаются осторожно, но он, натренированный и бдительный, скорее почувствовал, чем услышал их.

Вытирая лезвие ножа о спинку дивана, он улыбается. Блюз, печальный и безразличный, весь в ржавчине и крови, по-прежнему звучит из колонок.

Фрэнк и Морелли на полной скорости вылетели на своем «мегане» с бульвара Раскас на бульвар Альберта Первого и оказались в хвосте автоколонны, мчавшейся под оглушительный вой сирен с рю Сюффрен Раймон. Среди полицейских машин был и синий фургон с затененными стеклами – в нем находилась группа захвата со специальной экипировкой.

Фрэнк не мог не восхититься работой Службы безопасности Княжества. Прошло всего несколько минут после сигнала Морелли, и весь механизм пришел в движение с поистине впечатляющей быстротой.

Они свернули направо, к подъему Сен-Дево и, миновав порт, нырнули в туннель, то есть проследовали примерно по маршруту гонок «Формулы-1» только в обратном направлении. Фрэнк подумал, что ни один пилот еще никогда не стремился так к своей цели, как они.

Машины вылетели из туннеля, словно пушечные снаряды, оставили позади пляжи Ларвотто, Кантри-клуб и понеслись в Босолей.

Фрэнк заметил, как поворачиваются вслед головы любопытных. Нечасто такое множество полицейских машин мчится по улицам Монте-Карло по срочному делу. В истории города преступления, требовавшие подобной мобилизации сил, можно было пересчитать по пальцам, хотя бы из-за топографии города. Монте-Карло, по сути – это одна длинная улица, и ее легко перекрыть с обеих сторон. Никто, обладающий хоть каплей ума, не захочет попадать в такую ловушку.

Услышав сирены, частные машины послушно притормаживали, чтобы пропустить полицию. И хотя мчались они на огромной скорости, Фрэнку казалось, что ползут, как черепахи.

Ему хотелось бы лететь. Ему хотелось бы…

На приборной панели звякнула рация. Морелли потянулся за микрофоном.

– Морелли.

В машине зазвучал голос начальника полиции.

– Говорит Ронкай. Вы где?

– За вами, шеф. Я в машине Фрэнка Оттобре. Следуем за вами.

Фрэнк усмехнулся, услышав, что Ронкай едет впереди. Ни за что на свете этот человек не упустил бы возможность присутствовать при аресте Никто. Интересно, Дюран тоже рядом с ним? Скорее всего, нет. Ронкай не дурак. Он ни с кем не станет делиться заслугой в поимке убийцы, который заставил говорить о себе пол-Европы.

– Вы меня тоже слышите, Фрэнк?