Гильда стояла, не в силах даже ответить.

— Слышала, что говорил глашатай? — спросил Драйм. — В чем угодно бы меня обвинили, но в этом…

Гильда смотрела на его побелевшие пальцы, сжимавшие рукоять меча. Подняла голову, сказала твердо:

— Стрелку не легче было, когда его назвали оборотнем. Ты выдержишь, Драйм.

Оба вздрогнули: в дверь снова постучали.

— Да что же это, — прошептала Гильда.

Знаком велела Драйму отступить, спустилась по лестнице, отперла. На пороге стоял Менестрель. Он затворил дверь, задвинул засов.

— Добрые вести, хозяюшка. Королева жива. Стрелок ведет ее в замок Дарль. Мелп и Плут с ними. Королевские дружинники укрылись в Турге, командует ими лорд Бертрам. Отряд Ральда подоспел к замку, спас лордов, сохранивших верность королю. Магистр бежал и укрылся в своем замке.

— Это все точно?

— Королеву я видел, об остальном поведал паж. Он успел выбраться из Турга до того, как войско Магистра окружило крепость.

— Значит, Тург осажден?

— Да. Лорд Бертрам и капитан Ральд не сдадут крепость Магистру. Паж дожидается в таверне у городских ворот. Отвезем новости в замок Дарль. Неизвестно только, что с королем.

На губах Гильды появилась усталая улыбка.

— Он спасся.

— Откуда ты знаешь? — быстро спросил Менестрель.

Гильда не ответила. Заскрипели ступеньки. Менестрель вскинул голову и увидел спускавшегося по лестнице Драйма.

* * *

Переменим снова одежды,

Снимем траур, наденем шелк.

Будет день — и будет надежда,

Будет выплачен старый долг,

Сгинет горечь талого снега,

Треснет лед на черной реке,

И покатится вдаль телега

Вслед за солнышком налегке.

По какому-то приговору

По дорогам вечной земли

Вслед за солнцем бредут актеры,

Но не по небу, а в пыли.

Чистым полем да темным лесом —

Вдохновения не растрать!

Развернется такая пьеса —

Сил хватило бы отыграть.

Добрый сказочник скажет слово,

И пойдут все дела на лад.

Погляди! Изгой коронован,

Негодяев поглотит ад.

А влюбленным — финал известен,

Не расстаться уже вовек.

С верным словом, с хорошей вестью

Продолжаем свой вечный бег.

Ляжет зернышко — посмотрите,

Вот и добрый колос пророс.

Пусть поверит в притворство зритель,

Но актеры живут всерьез.

И герой — он всегда прекрасен,

А злодей — он всегда смешон.

Что бы ни было — видим ясно,

Все закончится хорошо.

Так и бродим. И носит ветер

Нашу песню как добрый знак.

Всем живущим на белом свете

Нас раздарит за просто так.

И философу, и ребенку,

Тем кто дома и кто в пути.

Вслед за солнышком потихоньку

Нам идти, идти и идти.

Был мир непознан и велик,

А я в нем — первый ученик,

Что не захочет быть вторым.

Не думал даже до поры,

Куда дорога заведет,

Был горделивым мой полет,

Но — восковое! — подвело

Широкое мое крыло.

Но вынесла меня волна,

Я пробудился ото сна,

И — хоть жестоким был удар

Прозрел отчаянный Икар.

И если создал меня Бог,

То, значит, я не очень плох,

И, значит, мне еще дано

Немного Веры той волной.

Не внемля сказкам или снам,

Кумирам ложным строил храм,

Глядеть не смея в небеса

И заглушая голоса

Актеров, ангелов, бродяг.

И ухмылялся вечный враг,

Гордыни исполнял каприз:

Я рвался ввысь — срывался вниз.

Но были проблески во тьме,

Я возразить врагу посмел,

Мне не бывать его рабом,

Я понял, где мой отчий дом.

Коль за меня распят был Бог,

То, значит, я не очень плох.

И пробуждается весной

Надежда, что живет со мной.

На размышленье мало дней.

И все яснее и видней

Вдали сияющий чертог.

Когда ступлю я на порог,

Когда всему придет конец,

Когда скажу: «Прости, Отец!» —

Когда не станет больше сил,

Тогда пойму, что победил.

Не угасай, моя звезда!

Я грешный — да! Я слабый — да!

Но солнце греет и меня,

Но я сумею все понять.

И если любит меня Бог,

То, значит, я не очень плох.

И значит, что в любые дни

Его Любовь меня хранит.

* * *

Предательство! Гирсель закрывает глаза, зубы его выбивают дробь. Предательство! Он плачет, не стыдясь слез. Победы на состязаниях, верная служба Магистру, убийство короля — были делами мальчишки. Эти слезы — слезы взрослого. Он обрел мужество не стыдиться собственной слабости. Да, он слаб! Он, Гирсель-южанин, первый лучник в войске Магистра, — жалок. Руки не повинуются, истертые тетивой пальцы прижаты к груди. К тому самому месту, где под рубахой белеет шрам. Оставшаяся с детства метка — след кованого сапога.

Спотыкаясь, не разбирая дороги, бредет Гирсель по лугу.

Нет ничего краше июньских лугов. Травы — по пояс. Разноцветье: ромашки, розовый и белый клевер, ярко-розовые гвоздики, темно-лиловый и желтый горошек, белый и бледно-розовый тысячелистник, сиреневый репейник, лиловые колокольчики, синие васильки, алые маки… Зной, аромат, жужжание шмелей…

Дивное, жаркое лето. Такое же стояло двенадцать лет назад, ровно двенадцать, Гирсель не сбился со счета. Это в давнем детстве он мог не помнить лет, не знать хорошенько: семь ему исполнилось или восемь?

Детство кончилось, когда на селение напали, когда мать спрятала его в ворохе старого тряпья на чердаке.

Ответь-ка, Гирсель, что страшнее всего на свете?

Собственное бессилие. Что может сделать ребенок в семь или восемь лет, если мать бросается из окна на острые колья?

Что может сделать ребенок, чьи слабые руки никогда не держали оружия, если чужеземец, перешагнув через залитое кровью тело отца, поднимается на чердак? Ребенку бы волчьи зубы да когти рыси! Что ты можешь, Гирсель-южанин, если носком сапога тебя отшвыривают в сторону? Только слушать чужеземную речь, только смотреть, не отводя глаз, в освещенные отблесками пламени смуглые потные лица, а потом — выкапывать из горячего пепла дорогие кости.