Обычная пышность церемониала, к которой я совершенно равнодушен. Обычные впечатления относительно нашего духовенства. В такие минуты, – когда на рубеже земного и вечного, священнодействуя перед фобом усопшего и перед толпою живых, оно возносит молитвы к Богу и напоминает о нем своей пастве, – придворное духовенство стоит как будто на уровне придворных служителей, – ниже низкого уровня так называемых чинов двора.

Вчера государь был только у обедни; потом не выходил и не выезжал. Государь возвратился в 10 часов утра. Обычный конвой кавалерийских офицеров был заказан. В городе много толков о том, как и что соблюдать, в sociе́tе́ [418], относительно княгини Юрьевской. […]

Третьего дня обедал у государя. Княгиня Юрьевская и двое детей были к столу. Государь представил княгине меня и бывшего со мной князя Урусова. Третий гость, граф Н. Адлерберг, был уже прежде представлен. Впечатление – печальное. Не по одной ассоциации идей и воспоминаний, но и – per se [419]. Видны, с одной стороны, последствия долгого полузатворничества и полуотчужденности от света, с другой стороны – следы привычки, притупляющей впечатлительность, и последствия решимости не давать себе ясного отчета в свойстве созданного положения. Прискорбно на обе стороны. […]

Вчера совещание у цесаревича по вопросу об указах Сенату о браке государя и узаконении детей. Государь за обедом меня о том предупредил. Участвовали: граф Адлерберг, граф Лорис-Меликов, князь Урусов, Набоков и я. Обычная мелочность и нерешительность.

При совершенно неправильных данных правильные формы невозможны, и старание приискивать прецеденты и статьи законов для случая без прецедентов и вне всякого законного порядка – совершенно праздное занятие. Пришли пока к заключению не изменять проектов указов, самим государем первоначально начертанных. Вечером фельдъегерь меня известил, что назавтра мы призываемся к государю. Тогда вопрос решится окончательно.

Он и решился. Государь одобрил наши заключения, прочитал всем нам, в виде объяснения своих мотивов, письмо к королеве Ольге, в котором он извещал ее о своем браке, и пояснил пребывание княгини Юрьевской во дворце в Ливадии полученными ей угрожающими письмами.

Затем государь в нашем присутствии, перекрестясь, подписал два указа Сенату: один о своем браке и возведении супруги и всех детей – глухо – в княжеское достоинство с титулом светлости, а другой – с поименованием наличных детей – о их узаконении. Оба указа будут заслушаны в Сенате, но далее не оглашены, первый – до усмотрения, второй – никогда. Замечательно доверчиво и тепло отношение государя к цесаревичу. […]

В воскресенье был (в первый раз) в Думе ордена св. Владимира [420]. Отжившее учреждение. Видно, что когда-то оно могло быть почтенным и почитаемым. Теперь ни к чему почтения нет – разве к фимиамщикам.

Вчера – Государственный совет. Обедал у государя. Князь Урусов, Набоков, Тимашев (дежурный генерал-адъютант), графиня Мойра и я. Обедал и целое aprèsdîner [421] сидел подле княгини Юрьевской. Те же впечатления, что и в первый раз. Она сама подтвердила мне сказанное государем о ее давнишнем расположении ко мне, наивно прибавив, что она с первого взгляда делает себе о людях верное понятие. […]

1873 г.

Сегодня мне был назначен доклад, взамен завтрашнего дня по случаю предложенной завтра охоты. В кабинете государя застал я великого князя Константина Николаевича, а вместе со мною вошел адмирал Краббе и государственный секретарь Сольский. Присутствовал также и наследник цесаревич.

Собрали нас для прочтения Манифеста относительно нового закона о воинской повинности. Государь одобрил проект, но по поводу заключительной фразы, в которой сказано, что новый закон соответствует благим намерениям его величества и пользам государства, вырвалось у государя восклицание: «Дай Бог, чтобы так было!..»

Такое выражение сомнения нас всех озадачило. Заметив наше недоумение, государь прибавил: «Вот увидите сами: сегодня же вам покажется, что не все так думают, как вы…»

Затем, отпустив Краббе и Сольского и удержав только великих князей и меня, государь продолжал: «Есть сильная оппозиция новому закону: многие пугаются, видят в нем демократизацию армии».

Когда мы стали выспрашивать, от кого и на каких основаниях идут такие толки, государь сказал: «Вы сами знаете, кто ваши противники; а более всех кричат бабы…»

Великий князь и я воспользовались удобным случаем, чтобы разъяснить нашу точку зрения и предостеречь его величество от влияния тех кривотолков, о которых сам он заявлял. С своей стороны я высказал прямо и откровенно, что граф Д. А. Толстой, главный наш оппонент в Государственном совете, действует под влиянием двух побуждений: с одной стороны – влияние редакции «Московских ведомостей», поддерживающей горячую агитацию в пользу классических гимназий и исключительности права одного привилегированного сословия на высшее образование; с другой стороны – под влиянием петербургской аристократической партии, мечтающей о том, чтобы офицерское звание было исключительным достоянием дворянских родов.

Государь не только выслушал внимательно наши откровенные объяснения, но даже по временам поддакивал нам, так что можно было полагать, что он не поддается влиянию аристократической партии.

После этого интересного разговора начался мой обыкновенный доклад. К концу его вошел в кабинет великий князь Николай Николаевич. Государь объявил ему о предстоящей ему поездке в Берлин по случаю кончины вдовствующей королевы прусской [422]. Тут же нам было объявлено повеление, чтобы вся гвардия опять надела каски. Давно уже мы были готовы к этому странному возвращению к прежнему головному убору, испытанному и признанному негодным.