Поляну? Нет, это скорее прерия — огромное пространство, полукругом охватывающее озеро.

Впервые я вижу горизонт, не заслоненный лесом. Мне кажется, что я стою на берегу моря. Оно гладкое, ровное, абсолютно спокойное. Здесь и там по его поверхности разбросаны крошечные зеленые островки.

И вот — новое потрясение для меня.

Едва оказавшись в Аркадии, я поняла, о чем говорил Сильвен, когда пытался описать мне картины: я почувствовала эту атмосферу, которую невозможно передать словами. Но это были лишь смутные ощущения, разрозненные детали, несовершенные образы.

Тогда как здесь…

Такое ощущение, что здесь абсолютно все на своих местах. Например, вот эта полуразрушенная мраморная башня на опушке леса, опоясанная снаружи винтовой лестницей. На самом верху — даже выше деревьев — вырос огромный куст вереска, почти полностью скрывший статую архангела.

«Но это всего лишь декорации, — говорю я себе, охваченная ужасом, который не вспыхивает мгновенно, а нарастает медленно, с утонченностью китайской пытки. — А жители — они ведь тоже здесь…»

Мои глаза их видят, но сознание отказывается их воспринимать. Словно для того, чтобы окончательно их увидеть, я должна сначала оторваться от созерцания огромного спокойного озера, зеленых островков, величественной башни, идеальных рядов деревьев, широкой поляны… Все во мне отказывается признать другое… других — живых обитателей Аркадии.

Они смотрят на Сильвена, радостно улыбаясь, словно на возвратившегося блудного сына.

Я чувствую, как к горлу подступает тошнота. Мне хочется закричать Сильвену, чтобы он не двигался, остался на месте, и, бросившись к нему, буквально за волосы вытащить его из этого невозможного мира — но уже слишком поздно.

Белые обезьяны тоже среди них — неподвижные, невозмутимые, похожие на соляные статуи. Пятеро наших проводников присоединились к ним — и теперь аркадийцев в общей сложности около двадцати; они сидят полукругом, словно на пикнике. Все пристально смотрят на Сильвена сияющими желтыми глазами.

И тогда я вижу… других.

Двух других…

— Нет, этого не может быть! Только не они!

Сидя в центре полукруга, в окружении приматов, они тоже улыбаются Сильвену.

— Ну вот вы и пришли, — говорят они ласково.

Сильвен остается невозмутимым. Механическими шагами, словно робот, он приближается к ним. Очевидно, он с ними незнаком.

В отличие от меня…

Я пытаюсь сделать хоть шаг, но не могу — все движения скованны. Я чувствую себя мухой, застывшей в смоле.

Нет, это невозможно…

— Да, Тринитэ!

Веселый и довольный, мой отец поднимается и идет ко мне, раскинув руки для объятия.

* * *

— Ну вот вы и пришли! — громко повторяет он, выпуская меня.

Эти слова разносятся по всей поляне. Отразившись от гигантских стволов, они возвращаются, принесенные мягким ветерком, и взлетают, отскочив от поверхности озера.

Но я по-прежнему не могу в это поверить!

Отец отступает на шаг и кладет руки мне на плечи:

— Я горжусь тобой, ты знаешь?

Несмотря на все безумие этой сцены, Сильвен выглядит абсолютно безмятежным.

Он смотрит на меня с отцом пристально и в то же время благожелательно, словно все происходящее кажется ему совершенно нормальным, в порядке вещей!

К нему обращают бледное лицо все белые обезьяны; веки их опускаются, словно они хотят скрыть охватившие их эмоции.

Мама остается на месте и ничего не говорит, лишь смотрит на меня, и ее глаза полны признательности — ничего подобного я в ее взгляде раньше не замечала. Она сидит на небольшой каменной скамейке, поросшей мхом, и наблюдает за происходящим с нежностью ангела-хранителя, овеваемого бризом и залитого мягким светом. Никогда еще я не видела ее такой умиротворенной.

— Мама?.. Папа?.. — наконец выговариваю я дрожащим голосом. — Что… что вы здесь делаете?

Руки у меня дрожат, мысли в голове путаются.

Отец пристально смотрит на меня.

— Я… наверно, я сплю, — бормочу я, глядя на этот огромный лес, на бескрайнее озеро, на белых обезьян, внимательных и спокойных… и на мамину улыбку.

— Конечно, ты спишь, Тринитэ, — говорит отец. И, хлопнув в ладоши, с лукавым видом прибавляет: — Ведь ты, как и я, знаешь, что все есть сон…

— Эй, эй!..

Мой удивленный возглас наконец выводит Сильвена из оцепенения. Он, как и я, тоже видит, как все вокруг постепенно исчезает, рассеиваясь, словно мираж.

— Что происходит?! — произносит он возбужденно, обводя глазами поляну, деревья, озеро.

Отец приближается к Сильвену и, мягко прижимая к его лбу указательный палец, говорит:

— Ты недооцениваешь самые тайные, глубоко скрытые детали своего воображения, Сильвен Массон…

Вокруг нас что-то начинает происходить. Я пристально разглядываю идиллический пейзаж, пытаясь зафиксировать все элементы, все пропорции, но не могу уловить, где и как происходят перемены. Однако все вокруг действительно меняется.

— Кто сказал, что воображение — не орган созидания? — произносит с улыбкой отец. — Что это не мощнейший генератор образов?

Он указывает на огромную поляну, и все вдруг кажется мне более сияющим, более глубоким. Контуры деревьев становятся более четкими, сверкающее озеро — почти живым. Запахи усиливаются. Даже сама тишина этого подземного Эдема, кажется, издает неслышные звуки — разноцветные и осязаемые.

«Да, так и есть: разноцветные…» — говорю я себе, даже не пытаясь скрыть восхищение. Но в целом все остается почти неизменным.

— Вот видите, — отец торжествует, — ничто не изменилось бы, если бы не ваш взгляд. Вот в этом наша сила…

Как и он, я зачарованно смотрю на эту пленительную картину. Мне кажется, что у меня на глазах волшебные очки. Не то чтобы я вижу больше, но я вижу лучше. Я вижу все.

Если бы я захотела, то смогла бы увидеть все предметы насквозь: различить текущие под корой древесные соки, каждую косточку, каждую семечку, сердцевину, клетки… Мои глаза, как микроскоп, различают мельчайшие частицы — и в то же время воспринимают целое.

— Это… чудо! — пораженно шепчет Сильвен, поворачиваясь в разные стороны.

Белые обезьяны, сидящие у его ног, все так же молчаливы и спокойны. Они смотрят на Сильвена слегка заговорщически, словно говорят: «Теперь ты один из нас…»

Кажется, я единственная, кто пытается мыслить скептически.

— Это просто какой-то трюк!

— Разумеется, — подтверждает отец. — Наши глаза — это ведь, в сущности, тоже трюк. Разве восприятие — не хитроумная выдумка природы? Это как с твоими камерами: они воспроизводят перед тобой чужие жизни, которые ты считаешь реальными, — но это всего лишь трюк, ничего не существует. А галлюцинации особенно прекрасны, когда они коллективные!