Пребывание в Шантиникетане показало, что уборке в Индии нужно уделять особое внимание. В Хардваре добровольцев разместили в палатках в дхармашала, а доктор Дев попросил вырыть несколько ям под туалеты. Сначала ему приходилось рассчитывать на наемных уборщиков. Вот где потребовался труд переселенцев из Феникса. Мы предложили засыпа́ть экскременты землей и следить за чистотой. Доктор Дев обрадовался нашему предложению. Оно, на самом деле, исходило от меня, но его осуществление выпало на долю Маганлала Ганди. Я же был занят в основном тем, что сидел в своей палатке, передавая даршан и беседуя с многочисленными паломниками, приходившими ко мне. У меня не оставалось ни минуты, чтобы заняться личными делами. Даже к гхату, месту омовения, за мной следовали жаждущие даршана, и они же не оставляли меня в одиночестве во время еды. Только в Хардваре я осознал, какое глубокое впечатление мои скромные деяния в Южной Африке произвели на людей по всей Индии.

Но ничего хорошего в этом не было, ведь в итоге я очутился между Сциллой и Харибдой. Там, где никто не узнавал меня, мне приходилось мириться с несчастьями, которые постигают миллионы простых индийцев (например, во время путешествий по железной дороге). А оказавшись окруженным людьми, которые слышали обо мне, я становился жертвой их неистового желания даршана. Я часто размышлял, какая из этих ситуаций доставляет мне больше неудобств, и не находил ответа. Слепая любовь индусов к даршанвалам нередко злила меня и тревожила душу, а вот путешествия, порой превращавшиеся в сплошное преодоление трудностей, ободряли и почти никогда не раздражали.

В те дни я был еще достаточно крепок, чтобы много ходить пешком, и, к счастью, не так хорошо известен. Я мог спокойно выйти на улицу и не собрать тут же вокруг себя толпу. Во время прогулок я с грустью замечал, что паломники не благочестивы, а рассеянны, лицемерны и неряшливы. Садху, считавшие себя глубоко религиозными, стаей слетелись сюда, чтобы насладиться радостями жизни, для которых, казалось, и были рождены.

Там я увидел корову с пятью ногами! Поначалу я был изумлен, но вскоре мне все объяснили. Бедное животное стало жертвой порочной жадности. Я узнал, что пятая нога была на самом деле отрезана от живого теленка и приращена к коровьему плечу! Такая двойная жестокость была совершена, чтобы выманить деньги у невежественных зевак. Ни один правоверный индус не мог пройти мимо коровы с пятью ногами и не подать милостыню этой диковинке.

Праздничный день наступил. Для меня он действительно был Днем с большой буквы, хотя в Хардвар я приехал, совершенно не чувствуя себя паломником. Мне никогда не приходило в голову посещать места паломничества в поисках благодати. Но и миллион семьсот тысяч человек, которые, по некоторым сообщениям, явились сюда, не могли быть лицемерами или просто туристами. Я не сомневался, что многие приехали искать благословения и самоочищения. Очень трудно, а быть может, и вовсе невозможно представить, каким невероятным утешением становится для людей такая вера.

Целую ночь я размышлял. Действительно набожные люди, приехав на этот праздник, попали в самое сердце лицемерия. Но они невинны перед Создателем. Если посещение Хардвара само по себе было грехом, я должен был громко выразить свой протест и покинуть Хардвар в день Кумбха. Если же паломничество в Хардвар и празднование Кумбха не считались греховными, мне следовало совершить какой-то акт самоотречения, чтобы очиститься от царившего там безобразия. Для меня это не было чем-то необычным. Вся моя жизнь строилась на многочисленных запретах и самоограничении. Я подумал о тех ненужных хлопотах, причиной которых я стал в Калькутте и Рангуне, о своих гостеприимных хозяевах, устроивших мне столь пышный прием, и твердо решил ограничить себя в еде и питаться строго до захода солнца. Я считал, что без этих ограничений причиню своим будущим хозяевам значительные неудобства и заставлю их служить мне, вместо того чтобы служить им самому. Я поклялся съедать не более пяти продуктов в сутки и никогда не есть после наступления темноты во время пребывания в Индии. Я знал, какие суровые испытания меня ждут, но не желал потакать своим слабостям. Я также решил, что в случае болезни включу лекарство в список этих пяти продуктов и не стану делать исключений даже для всевозможных диетических продуктов. Больше никаких исключений вообще, решил я.

Эти обеты я соблюдаю уже на протяжении тринадцати лет. Они стали жестоким испытанием, но смею утверждать, что они были все-таки и щитом. Как мне кажется, они продлили мою жизнь и уберегли меня от многих недугов.

Я вздохнул свободнее, когда добрался до гурукулы и встретился с махатмой Мунширамджи. Он был настоящим гигантом. Я сразу же отметил потрясающую разницу между покоем гурукулы и назойливым шумом Хардвара.

Махатма тепло приветствовал меня, а брахмачари отнеслись ко мне с большой любовью. Именно здесь я был представлен Ачарье Рамадевджи и сразу ощутил необыкновенную внутреннюю силу этого человека. У нас были разные мнения относительно одних и тех же вещей, но это не помешало нашему знакомству стать дружбой.

Мы долго спорили с Ачарьей Рамадевджи и другими преподавателями о необходимости введения производственного обучения в гурукуле. Когда настал день отъезда, я почувствовал, что не хочу покидать это место.

Я слышал немало хорошего о Лакшман Джуле (подвесном мосте над Гангом), находившемся недалеко от Ришикеша. Мои друзья настаивали, чтобы я обязательно взглянул на мост до отъезда из Хардвара. Я захотел добраться до него пешком и разбил свой путь на два этапа.

Многие саньяси (отшельники) встретились со мной в Ришикеше. Один из них особенно заинтересовался мной. Группа из Феникса была там, и ее присутствие вызвало у свами немало вопросов.

Мы побеседовали о религии, и он понял, насколько близко к сердцу я принимаю религиозные проблемы. Он увидел меня с непокрытой головой и без рубашки, когда я вернулся после омовения в Ганге. Его неприятно поразило отсутствие у меня шикхи (пучка волос) на голове и священного шнура на шее. Он сказал:

— Мне больно видеть вас, верующего индуса, без священного шнура и шикхи. Это два внешних символа индуизма, которые обязан иметь каждый индус.

Но нужно рассказать, как я лишился обоих символов. Когда я был десятилетним мальчишкой, я завидовал брахманам: на их священных шнурах висели связки ключей, и мне хотелось иметь такие же. Ношение священного шнура не было в то время обычным явлением в катхияварских семьях вайшья. Уже потом возникло движение, последователи которого выступали за то, чтобы шнур обязательно носили три высшие варны. В результате несколько членов клана Ганди надели их. Брахман, обучавший двоих или троих из нас «Рама Ракше», подарил нам такие шнуры, и, хотя целой связки ключей у меня не было, я добыл один ключ и привязал его к шнуру. Позже, когда он порвался, я не сильно расстроился и не стал надевать новый.

Когда я повзрослел, в Индии и Южной Африке на меня не раз пытались вновь надеть священный шнур, но безуспешно. Если шудры могут не носить его, говорил я, то какое право имеют на это представители других варн? Священный шнур казался мне всего лишь обычаем, которого совсем не обязательно придерживаться, хотя в целом против него я ничего не имел.