Авось там, зарывшись с головой в навозную кучу, он избавится от устремленности к божественным мирам, которые воображались ему наяву ли, во сне ли. А коль так произойдет, мы можем проявить милость и выпустить его на волю до срока. Мы добродетельны, мы гнусно добродетельны; мы с наивным восторгом взираем на тех, для кого не писанны никакие законы, хотя и понимаем всю меру их презрения к нам; но что делать, коль скоро они сумели взять жизнь за горло, а мы — нет… Но, может, когда-то и нам повезет? Мы так мыслим и отталкиваем от себя людей, отличных от нас своей незаинтересованностью в обретении власти или богатства, полагающих, что все на земле есть иллюзия, а жажда желаний есть не жажда пития чистой родниковой воды, но смертная жажда, погубляющая и те жалкие чувства, что еще не умерли в нас.

О, человек, сколь тернист и обрывчат путь твой! Казалось бы, чего проще понять, что ты пришел в мир с единственной целью — совершить нечто, чего не успели совершить те, в ком в прежние годы жила душа твоя, очистить ее. Авось да однажды, поменяв форму, ты достигнешь Нирваны. Но ты, рожденный на земле, не хочешь понять этого и мало-помалу в душе истекает привнесенное от небесных миров, пока она и вовсе не потускнеет. Приметишь ли ты маленький остывающий уголек в белом пространстве? Иль он так и погаснет, ни к чему не пристав?..

Агван-Доржи поглядел окрест и увидел, что стоит на берегу Чивыркуйского залива, и темная, почти черная волна, разметавшись меж серых камней, лижет его босые ноги, а ветер распахивает полы его желтого рваного халата.

— О-го-го! — сказал монах, наклоняясь к старой рыжей собаке и трепля ее свалявшуюся на длинной гибкой спине густую вязкую шерсть. — Долго же я отсутствовал! Ты, поди, заскучал без меня, Мальчик? Зато я разом увидел всю земную жизнь, и она не обрадовала меня. С одной стороны — сытость, которая уже не во благо тем, кто владеет ею, с другой — голод и нищета. И нет меж них середины, как нет ни начала, ни конца, все сплелось в огромный клубок, который катится невесть куда. — Вздохнул: — Да, брат, скоро мне уходить. Но что же я скажу святым архатам?

Монах замолчал, в глазах отметилось утемняющее в них, что-то сходное с золотистыми песчинками, раскидавшимися вокруг зрачков, уводящее от ближнего мира. Он это сразу почувствовал, как почувствовал и то, что нынешний его уход отличается от прежних, в нем сохранялось кое-что из земной жизни; он вдруг увидел среди блуждающих по небу святых архатов юношу-бурята, однажды пришедшего из хоринских степей; юноша приблизился к нему и о чем-то сказал, но он не услышал. И было жаль, что не услышал. Но он не предпринял попытки что-либо поменять тут, знал: в пространственном мире однажды сказанное улетает вместе со звуком и нет ему возврата в прежнем облачении. Впрочем, жалость оказалась на один вздох. Время спустя он снова увидел юношу… хотя нет, другого мальчика, но удивительно похожего на юношу, у него были те же глаза, те же чуть капризно сжатые губы. И монах догадался, что это был один и тот же человек, только разделенный временным пространством. Но если так, почему мальчик теперь играл близ юрты, приткнувшейся к берегу Байкала, в то время, как юноша говорил, что он родом из хоринских степей?.. Монах попытался понять это, и не успел. Неожиданно на дремлющую волну налетел ветер и погнал ее к берегу. Мальчик забежал в юрту. Монах следил за разбушевавшимся морем, а потом за ближним небом, там тоже что-то происходило, исчезла миросулящая синева, заместо нее по белому полотну растеклись черные тени: их было так много, что они закрыли все небо, отчего на земле сделалось темно. Монах к тому времени уже стоял возле юрты и не сразу отыскал полог, чтобы войти в тускло взблескивающее свечным светом, пахнущее овечьими шкурами серое нутро ее. Он отыскал в дальнем углу мальчика, взял его на руки; в юрте никого больше не было. Когда же монах снова оказался пред ликом разбушевавшегося моря, почувствовал под ногами сильные толчки: вдруг расшевелилась земля, а время спустя прогнулась, словно бы от непомерной тяжести, но какая тут тяжесть, юрты легки как ветер, а людей в них немного: в прошлом году случился сильный мор, изрядно покосивший бурятские племена; надо думать, эта тяжесть другого свойства, она от людских грехов, они и разорвали на куски землю, отчего та чуть погодя и вовсе ушла под воду. Монах слышал крики тонущих людей, видел, как юрты срывало шальным ветром и уносило в почернелую морскую даль. Но удивительно, что сам-то он оставался на месте, ощущая под ногами холодную кипящую воду, а потом пошел по ней, нимало не смущаясь, как если бы уже доводилось ходить по воде. А скоро приблизился к скалистому берегу, высоко поднявшемуся над морем, только и успел окинуть взглядом круглые каменные глыбы, взнесшиеся над головой, как набежавшая волна приняла его и опустила на зависшую над морем скалу.

Но время спустя все поменялось, и монах в мыслях своих обратился к другому. Он увидел себя бредущим по голой, выжженной степи; он привычно шел бестропьем, не желая и думать про то, куда это приведет его; одно и держалось в голове, что путь длинен. Это теперь, предчувствуя неизбежность возвращения в иные миры, где его, наверное, заждались, он стал думать иначе и чувствовать смущение: все кажется, что архаты, пославшие его на землю, будут недовольны им. Мучала жажда: в горле пересохло, а тело сделалось деревянное, чуть только напоминающее человеческую плоть, откровенно поскрипывающее при ходьбе. Он проходил по местам, укрывшимся в тени дерев ли, под высокими ли камнями, где раньше протекали искряно-синие ручьи, но всюду видел лишь сухую потрескавшуюся землю. В конце концов, понял, что вода ушла, и ему не отыскать ее. Вздохнул и хотел уже лечь на горячую травяную стерню и предаться созерцанию, чтобы хотя бы ненадолго покинуть опостылевшую жизнь, но тут обратил внимание на вконец изможденных людей, идущих по голой степи, и, прогнав недавнее желание, пошел встречь им.

— Отчего иссякли степные ручьи? — спросил, подойдя.

— Боги покинули нас после того, как мы отреклись от них, — отвечали люди. — Нет нам спасения.

— Боги живут в нашем сознании, — сказал монах. — Значит, ваше сознание замутнено и не подвигает к поиску в самих себе; вы видите только то, что рядом с вами, и не умеете проникнуть