популярна как в левых кругах на Западе, так и среди сторонников реформ в странах советского блока, в ней зачастую видели единственную реально воплощенную альтернативу советскому стандарту, самим своим существованием принижавшему значимость опыта СССР как образцового, с точки зрения официальной Москвы. Для того, чтобы нейтрализовать влияние титовской Югославии как носителя альтернативной концепции социализма, а значит и источника потенциальной схизмы и раскола в коммунистическом движении, Н.С. Хрущев (вопреки предостережениям скептически настроенного В.М. Молотова) избрал в качестве программы-максимум вхождение Югославии в советский блок.

Между тем последовательная линия Белграда в активизировавшемся диалоге двух стран давала мало оснований для реализации таких прогнозов. Режим Тито, с начала 1950-х годов проводивший активную и независимую внешнюю политику, отнюдь не проявлял склонности отказываться от нее, а само сближение с СССР рассматривалось в Белграде не в последнюю очередь как расширение поля внешнеполитических маневров, получение новых возможностей балансирования между крупными державами. Для того чтобы облегчить процесс вовлечения Югославии в орбиту советской политики, в Москве пошли на определенные уступки, в том числе концептуального характера. Само включение в отчетный доклад Н.С. Хрущева XX съезду КПСС формулы о многообразии путей продвижения к социализму было в то время актуально, прежде всего, из-за необходимости отразить в документах КПСС своеобразие отношений СССР как с Китаем, так и с Югославией, странами, чья ярко выраженная специфика не позволяла легко подогнать их под общий ранжир. В руководстве СССР были готовы пойти и дальше. Формальная ликвидация Коминформа в апреле 1956 г. явилась в первую очередь жестом доброй воли в отношении Югославии, поскольку в антиюгославской кампании рубежа 1940 — 1950-х годов именно Коминформ выступал в качестве главного инструмента (утратив после 1953 г. эту роль, он сразу потерял свое прежнее значение) и югославской стороной соответственно воспринимался как одно из главных препятствий на пути поступательного развития двусторонних отношений. Показательно, что этот жест был сделан незадолго до новой советско-югославской встречи на высшем уровне, от которой ожидали более решительного прорыва.

Выступление И. Броз Тито. 1940-е годы. РГАКФД

Визит И. Броз Тито в Советский Союз, длившийся более трех недель (с 1 по 23 июня) и ставший подлинной кульминацией нового советско-югославского сближения, был обставлен с большой помпой. Многотысячный митинг дружбы на стадионе «Динамо» 19 июня должен был символизировать полное преодоление взаимного недоверия. В угоду сближению с Тито в Москве пошли даже на существенные кадровые перестановки. Буквально накануне приезда президента ФНРЮ происходит смена караула на Смоленской площади — освобождается от обязанностей министра иностранных дел последовательный ортодокс В.М. Молотов, считавший целесообразным ограничиться выстраиванием отношений с «ревизионистской» Югославией как с рядовым «буржуазным» государством. Однако при всей серьезности приготовлений сверхзадача переговоров так и не была решена. Осознавая экономическую выгоду сотрудничества с СССР, Югославия снова не захотела поступиться своим суверенитетом и продолжала дистанцироваться от советского блока, не проявив никакого желания вступить в ОВД и СЭВ. Подписанная по итогам переговоров межпартийная Декларация носила явно компромиссный характер со стороны КПСС, в ней ничего не говорилось ни об идеологическом единстве двух партий, ни о принадлежности Югославии к социалистическому лагерю, зато отмечалось, что обе стороны «чужды всякой тенденции навязывания своего мнения в определении путей и форм социалистического развития». Хотя июньская встреча 1956 г. не прервала поступательного развития отношений с недавним изгоем мирового коммунистического движения, в Москве были явно разочарованы результатами визита И. Броз Тито. Запись заседания Президиума ЦК КПСС зафиксировала намерение «сказать югославским товарищам, что мы не удовлетворены текстом декларации, но спорить не будем». Председатель Совета министров СССР Н.А. Булганин, на завтраке в Кремле в честь Тито поднявший тост «за друга, за ленинца, за нашего боевого товарища», через некоторое время был раскритикован за это соратниками: «преждевременно заявление т. Булганина. Назвал т. Тито ленинцем». Причем эта позиция вскоре была доведена и до лидеров компартий стран советского блока.

22-24 июня в Москве состоялось совещание руководителей социалистических стран — одним из центральных был вопрос о новых формах сотрудничества между компартиями, призванных заменить изживший себя Коминформ. В последний день работы в отсутствие югославских представителей обсуждались итоги визита Тито в СССР. Советские лидеры опасались, что братские партии воспримут советско-югославскую декларацию как свидетельство начавшегося принципиального пересмотра характера отношений между компартиями. Или, иными словами, как документ, отражающий новую доктрину восточноевропейской политики СССР. Это, однако, явно не отвечало тогдашним намерениям Хрущева и его окружения. По замечанию проницательного и хорошо информированного посла Югославии в СССР В. Мичуновича, руководители КПСС, чтобы пресечь извлечение нежелательных выводов из опубликованного документа, «ясно дали понять лидерам стран лагеря, что то, что они подписали с Тито, не имеет значения для политики СССР по отношению к государствам и коммунистическим партиям стран лагеря». Подобное предупреждение было адресовано не столько партийным элитам этих стран, привыкшим беспрекословно подчиняться воле Москвы, сколько восприимчивым к югославскому опыту коммунистам-реформаторам Восточной Европы.

Напуганный размахом критических выступлений дома и в ближнем зарубежье и раздосадованный публикацией в американской прессе 4 июня своего съездовского закрытого доклада о культе личности, Н.С. Хрущев 24 июня на совещании призывал лидеров социалистических стран к более жесткой реакции на оппозиционные настроения, оживившиеся на волне ХХ съезда. А через считанные дни, 28 июня, в польской Познани демонстрация рабочих, выступивших за улучшение условий труда, вылилась в серьезные беспорядки. Зная об удручающем материальном положении рабочих, члены партийного руководства еще до этих событий ездили по промышленным центрам, чтобы погасить страсти. Но ярче всего вспыхнуло там, где не ждали — в Познани, где не было высокой концентрации промышленного пролетариата. Здесь вышли на манифестацию протеста металлурги, к которым присоединилась молодежь и рабочие других предприятий. Экономические требования быстро сменились политическими («Долой русских!»), а протестующие начали громить административные здания. В город были введены войска, через два дня бунт был подавлен. Более 70 человек в результате погибли, не менее 300 получили ранения. Расправа над участниками акции протеста и ее пропагандистское прикрытие, выдержанные в лучших традициях сталинизма, серьезно дискредитировали правящую элиту в глазах общества. Взоры поляков все чаще обращались в сторону Гомулки как единственного, кто, как казалось, мог демонтировать сталинскую систему в стране. В первичных парторганизациях начали раздаваться призывы снять с Гомулки обвинения в антигосударственной деятельности и вернуть его в состав руководства. В сентябре этот призыв поддержали и некоторые реформаторы из числа высокопоставленных функционеров.

Таким образом, познаньские волнения, ставшие первым серьезным испытанием