– Стесняешься? А чего? Будешь знать, где бес в тебе сидит. Дай-ко я его погоняю, пока хоть по наружной телесности… – Ну, гонял он славно, шлепки так и сыпались, как блинцы. Уже позднее в парилку, в густейшие облака пара, он заводил почти бесчувственную душу. Оттуда слышался то «Странник», то «По улице мостовой», а потом песнопение, перебиваемое плясом. Не знаю, подливал ли он в квасы и вино чего такое, но девицы дурели быстро и вместе с ним прыгали через стол, иногда и в общую кучу. Что делать, Петр Аркадьевич, приходилось и мне прыгать. Правда, в недавнем московском скандале я отговорился вывихнутой ногой, так что штаны вслед за своим учителем не снимал…

Столыпин невольно улыбнулся. Он знал об этом из донесения генерала Герасимова. Пляска-то происходила в ресторане «Яръ». Причем не с покровскими девками. Дамы из высшего общества. Даже великую княжну туда занесло…

– Ведь у хлыстов как?.. По окончании пения заводила-пророк скидывал среди моленной комнаты штаны и начинал радеть… ну, кружиться, приседать, ударяя себя по ляшкам… Ох, удружил мне генерал Герасимов поручение! – покаянно усмехнулся Герасим. – Там ведь и не моленная была, общий зал ресторана. Я даже не заметил, когда он в толпе кружащихся дам скинул штаны, а дамы тоже начали срывать с себя покровы… хоть святых выноси, что началось!..

За этими рассказами Столыпин так засиделся, что в приемную начали возвращаться помощники. В рабочее время он особых церемоний не требовал, могли и заглянуть с каким-нибудь вопросом.

– Ладно, Герасим, как-нибудь потом договорим, если будет надобность… Хорошо ты рассказываешь, но твой рассказ к протоколу не пришьешь.

Провожая его в приемную, Столыпин нарочито деловым тоном выговаривал:

– Все вы, сибиряки, такие! Поменьше сивухи пейте. Ничего, обживетесь на новом месте.

Затем поспешил скрыться в глубине кабинета. Может быть, ложь и во спасение, но противно…

Масла в огонь подлил брат Александр. Он был авторитетным журналистом «Нового времени» и мог ни с кем не советоваться в своих воззрениях, кроме, разумеется, главного хозяина Суворина. А хозяину нужен был тираж газеты – как он мог отказать в такой публикации? Так и появилась статья «Беседа» («У Григория Распутина»). Неплохо было бы посоветоваться с братом о своевременности такой публикации, да куда уж там! Хлестко. Ярко. Откровенно. Александр только похмыкивал да попивал коньячок, когда Петр ворчал:

– Ты сам это стряпал? Или кто другой?

За «стряпню» Александр не обиделся, привык уже к журналистскому цинизму.

– Что, вкусно? Доподлинное откровение.

Столыпин собирался говорить на эту тему с государем, но, разумеется, не столь развязно. Теперь следовало подождать – как там аукнется. Николай II знал, что Александр Столыпин стал правой рукой Суворина в «Новом времени». А газета была правой, хоть и грязноватой рукой самодержавия. Что же, теперь руки поменялись? Поддерживал салонные сплетни, били-то ведь прямо по царской семье. Хуже некуда!

А брат Александр и под царским оком чувствовал себя королем.

– Дар спасения женщин, через унижение, обрел в себе старец еще задолго до своего появления в царских чертогах. В родном селе Покровском. Туда стекались из высшего света именитые и богатые паломницы. Баб ожиревших будоражил слух о чудодейственном кобеле…

– Знаю, – перебил его брат Петр, потрясая газетой. – Откровения-то – неуж он сам изрекал?..

Александр усмехался в знак своего полнейшего удовлетворения.

«Я видел их гордость, – своими блудливыми устами говорил Григорий. – Они считают себя превыше всех… Золото, бриллианты и деньги туманили их ум… Ходили как павы… Думали, что весь свет для них… Все остальные ничто… Я полагал, что надо их смирить… унизить… Когда человек унизится, он многое постигает… Я хотел, чтобы они пережили все это… И вот в этом диком заблуждении я заставил их идти с собой в баню… Их было двенадцать женщин… Они мыли меня и перетерпели все унижения…»

– Больно красно говорит у вас этот неотесанный мужик! – в очередной раз перебил Петр.

– Да у нас газету закроют, если все его матюги напечатать, – парировал Александр. – Сам понимаешь, многоточиями заменили.

Многоточиями заменял и Петр Столыпин свои сумбурные мысли. С ними нельзя было идти к царю. Что, премьер-министру еще и в постельные дела мешаться?..

Главной путеводительницей по дворцу была фрейлина Вырубова. А случай сам шел в руку: Анна Вырубова пострадала при железнодорожной катастрофе между Петроградом и Царским Селом. И будучи в бредовом состоянии, повторяла лишь одно:

– Отец Григорий, помолись за меня!

Само собой, послали за Распутиным. Лично графиня Витте, супруга еще не так давно всесильного премьера, приехала к старцу. Узнав от нее о тяжелом положении Вырубовой, Григорий тут же стал собираться. На ту пору не было в его распоряжении казенного автомобиля. Графиня Витте усадила старца рядом с собой на сиденье, своими всхлипами еще более нагнетая обстановку. Прикатили прямо в приемный покой царскосельского лазарета, куда была доставлена Вырубова. В палате уже находились государь с государыней – какая честь! – и отец Анны. Войдя в палату без разрешения и ни с кем не здороваясь, Распутин подошел к Вырубовой, взял ее за руку и громко повелительно сказал:

– Аннушка! Проснись, поглядь на меня, любовь моя!

По своему обыкновению, он начал целовать и обнимать болящую, повторяя:

– Любовь – да не умрет… не умрет!..

От умиления ни государь, ни государыня не замечали непозволительной бесцеремонности. «Друг семьи», как его открыто называли, мог делать во дворце все, что хотел. Анну, полуобнаженную и прикрытую лишь простыней, он подхватил на руки и прижал к груди. И тут Вырубова открыла глаза, улыбнулась и сказала:

– Гришенька, это ты? Слава Богу! Любовь не умирает…

После рассказов графини Витте в светских кругах эта сцена стала святой легендой. Как было газетчикам не подхватить такой душеспасительной байки?..

Конечно, злословить о самой Александре Федоровне журналистская братия не решалась. В кафе и чайных довольствовались анекдотцем о некой великородной дочке, Ольге. Маман любила молиться в спальне, где тоже были иконы, с одним святым старцем, и все бы хорошо, да однажды он вытурил ее из спальни и сказал:

«Сашка, надоела мне твоя буженина. Подавай на десерт Ольгу!» Ну надоела, так надоела. Ольга так Ольга. Но та по своей необразованности после десерта возьми и спроси: «Маман, что такое ляшки?» – Та изумилась: «Когда ты это, глупая, узнала?» – «Во время десерта, маман». – «Так что вы делали-то?» – «Беса, маман, гоняли. Он в ляшки-чашки заскочил…»

Столыпина мало интересовали анекдоты. Но насторожила последняя фраза из злополучной «Беседы»:

– «Меня царским лампадником зовут. Лампадник – маленькая шишка, а какие большие дела делает!.. Захочу, так пестрого кобеля губернатором сделаю! Вот каков Григорий Ефимович».