Я этот клубок долго распутывал. При этом я опирался, во-первых, на рассказы тех людей, которым я доверяю, во-вторых, на стихотворные свидетельства самого Пелигна и, в-третьих, на собственные знания предшествующих событий и обстоятельств и мои представления о том, к чему эти события и обстоятельства могли привести. Сочетая эти три источника, критически их осмысливая и решительно отвергая глупые слухи и грязные измышления, я, как мне думается, преуспел в своем изыскании и клубок почти до конца распутал.

IV. По факту ссылки: Пелигн был сослан личным эдиктом Августа без какого-либо судебного разбирательства, обычного или чрезвычайного.

Это была именно ссылка, а не изгнание, при котором человек лишается гражданских прав и имущества. Пелигн об этом свидетельствует:

Был умерен твой гнев: ты оставил мне жизнь,

сохранил мне

Все гражданина права, имени я не лишен,

Не перешло достоянье к другим, и слово указа

Не позволяет мою участь изгнанием звать.

То есть, с одной стороны, не самое строгое наказание и, казалось бы, даже легкое и щадящее. Но с другой — местом поселения были назначены Томы, городок на побережье Понта Евксинского, в устье Дуная, за Фракией, за Нижней Мёзией, среди диких и вечно воющих даков и гетов. Так далеко на моей памяти еще никого не ссылали.

V. — О постигшем его несчастье Пелигн узнал на Ильве. На этом острове он гостил у Котты Максима, сына Мессалы. И туда, на Ильву, прибыл гонец с Августовым эдиктом.

Некоторые утверждают, что Феликс под строгим конвоем был доставлен в Рим, там его привели к принцепсу, который обрушил на него гневные обвинения. ..Я имел возможность расспросить самого Котту. Ничего этого не было: ни конвоя, ни встречи с Отцом Отечества. Просто прибыл курьер, вручил Пелигну эдикт Цезаря и строгое предписание немедленно вернуться в Рим, а оттуда в течение суток отбыть в указанное место ссылки.

Котта, как он мне рассказывал, плакал от жалости к своему другу. Но Пелигн об этом иначе вспоминает в послании к Котте Максиму:

Был твой праведный гнев поначалу не менее грозен,

Нежели вызванный мной в том, кого я оскорбил, —

Ибо ты сам говорил, скрепляя слова свои клятвой:

Вышнего Цезаря боль — это ведь боль и твоя.

Но, говорят, когда ты узнал о причинах несчастья,

Сам о поступке моем горько посетовал ты.

Как видишь, иная картина: слезы были потом, а сначала близкий друг его осудил. И даже богов призывал в подтверждение своего «праведного гнева».

Прибыв в Рим, Пелигн стал сжигать свои поэмы. Сначала сжег «Превращения», потом «Странствия Венеры»…Обрати внимание на этот поступок! Нам к нему еще придется вернуться…Зачем он это делал? Поэму о Венере имело смысл жечь — в Риме она была в единственном экземпляре. Но зачем тратить время и жечь многочисленные «Метаморфозы», которые во множестве списков уже давно разошлись по Городу? Сам Феликс на этот вопрос в своих «Тристиях» отвечает:

Так в пылавший костер я бросал неповинные книги,

Плоть от плоти моей — пусть погибают со мной! —

То ли с обиды на Муз, вовлекших меня в преступленье,

То ль оставлять не желал, не обтесав их, стихи.

«То ли… то ли…» — как будто сам не понимал, зачем жег. И до сих пор не знает причины. Или не хочет, не смеет назвать…

Пока он занимался этим почти самосожжением — ведь плоть от плоти моей). — жена его, Руфина, успела послать за Цельсом. Тот успел прибежать и, если верить Пелигну, удержал его от взаправдашнего самоубийства, которое тот якобы собирался совершить после сожжения рукописей. Сдерживал руки мои, муку им не дал прервать, — утверждает Феликс в одном из своих недавних «Понтийских писем».

Но я тоже успел: я успел встретиться с Цельсом Альбинованом — он умер в прошлом году, — я его расспросил, и он мне поведал: Назон не только не покушался на свою жизнь, он, увидев у себя в доме Цельса, очень ему обрадовался, перестал жечь стихи и предложил устроить прощальный пир, созвав на него всех близких ему людей. «Ведь я не осужден и не изгнан. В эдикте меня даже ни в чем не обвинили. Мне просто велено на время покинуть Рим и навестить диких даков. Так надо возблагодарить великого Цезаря за его милосердие и пожелать мне безопасного плавания». — Он несколько раз повторил эти слова.

Тотчас были отправлены слуги не только к друзьям, но и к знакомым. Однако откликнулись на приглашение только три человека: Аттик Курций, Публий Кар и Юний Галлион. Другие не явились: ни «ближайшие» Брут и Помпей, ни «близкие» Гигин, Греции, Флакк, Педон и Север, ни «добрые приятели» Фабий, Мессалин и Салан. Из всех них, как мне удалось установить, в Риме тогда отсутствовал лишь Брут-оратор. Остальные либо сослались на неотложные дела, либо вовсе оставили приглашение без ответа.

Феликс, как мне рассказывал покойный Цельс, крайне удивился тому, что гости к нему не пришли.

Если Фортуна добра и тебе улыбается ясно,

Все устремляются вслед за колесницей твоей,

Но разразится гроза — и бегут, узнавать не желая,

Прочь от того, вслед за кем сонмом теснились вчера…

— Это он сейчас пишет и шлет из своих Том. А тогда, по словам Цельса, ругался на слуг, восклицал: «Люди просто не поняли, что завтра я уезжаю и, может, надолго!», сам собирался бежать и приглашать в гости. Но Цельс и трое пришедших его удержали.

Он этим троим до сих пор благодарен, особенно Галлиону, который уже лет двадцать не был для него «близким» и которого, насколько я понял, он и не приглашал; но тот сам пришел попрощаться, узнав о несчастье бывшего приятеля и друга.

Эта бы нам не простилась вина, когда бы ни разу

Не упомянул я в стихах имя твое, Галлион!

Я не забыл, как небесным копьем нанесенные раны

Ты безбоязненно мне влагою слез омывал…

Они, если верить его элегиям, все страдали и плакали:

В горестный час он рыдал — я помню всё — не иначе,

Как если б в скорбном огне прах его брата пылал.

— Это о Цельсе.

Я вспоминаю твой взгляд, слова и стенанья,

Слезы, которые ты лил у него на груди.

— Это об Аттике

Видел, из глаз твоих мне на щеки падали слезы,

Нил я с жадностью их, пил заверенья в любви.

— Это про Кара.

На самом же деле, как мне рассказывал Цельс, никто из них не плакал. Пили и ели за троих — ведь угощений приготовили на дюжину гостей, — острили и друг друга подбадривали, подсмеивались над Руфиной, которая несколько раз пыталась всплакнуть.

К Ларам она между тем, распустив волоса, припадала,

Губы касались, дрожа, стывшей алтарной золы.