Послышались шаги на лестнице. Он едва успел отвернуться от огня, как был вынужден представить близнецов, Джулию и Комфорт. Девушки были красивы, более юное переиздание их элегантной матери, безупречно одеты и причесаны, одна в павлиньем ярко-синем, другая — в изумрудно-зеленом платье. Продуманный выбор.

— Почему вы не внизу, с гостями? — Равнодушие сделало его голос совершенно невыразительным.

— Это ужасно и неловко. Они пялятся на все, даже на нас.

— Все, что от них услышишь, так это как они благодарны за приглашение и что за великий человек мистер Тиффани.

— Может, вам не повредило бы выслушать это.

— Мы принесли наши прошения в Брин-Мор-колледж. Они написаны полностью, — ровным голосом произнесла Джулия.

— Нам нужна твоя подпись, — произнесла Комфорт, будто это было что-то незначительное.

— И чек для каждой из нас.

— Кто сказал, что вы можете подать прошения?

— Наши учителя.

— Я — Глава дома, а не ваши учителя, — произнес он с гневной шепелявостью.

— Пожалуйста, папа.

— Последний срок подачи — понедельник в пять часов, — умоляюще пролепетала Джулия.

Это выглядело продолжением предыдущих сражений. Поскольку отец не протянул руку за прошениями, Комфорт положила свое ему на колени. Джулия быстро последовала ее примеру. Он бросил взгляд на бумаги, не дотрагиваясь до них.

— Ты все еще указываешь микробиологию в качестве области изучения?

— Да, папа. Она мне чрезвычайно нравится, — промолвила Джулия.

— Глупости! Ни одна из моих дочерей не станет врачом, запускающим свои пальцы в человеческие задницы, — с яростью заявил отец и стряхнул прошения на пол.

Меня словно пронзило насквозь.

— Пожалуйста, папа. Мама считала, что девочки должны иметь такое же образование, как и мальчики.

— Я — не ваша мама.

Комфорт подобрала бумаги, разгладила листы дрожащими пальцами и положила их на стол рядом с отцом, поверх чека для лечебницы.

— А ты что записала?

— Литературу и искусство, — пробормотала Комфорт.

— Чтобы стать художником, не нужна научная степень. У меня никогда не было научной степени. Ты можешь рисовать акварели и писать рассказики, как всегда и делала под этой крышей.

— И они все будут одинаковыми, потому что я не знаю больше ничего. Я достигла предела того, что могу делать сама.

— Я не верю в пределы. Миссис Дрисколл подтвердит вам.

— Тогда не ограничивай нас! — огрызнулась Джулия.

Какие мысли могли роиться в его голове? Что с университетским образованием они интеллектуально превзойдут его? Непреложное правило семейства Тиффани. Он не достиг цели превзойти своего отца, а теперь страховался, чтобы дочери не обогнали его. Что за болезненная извращенность! Но они сильные девушки. «Хотя лотос и вырастает из грязи, сам он незапятнан»… Я могла надеяться только на это.

— Мы не понимаем тебя, — промолвила Комфорт.

— Тут нечего понимать. Я дам вам все, что пожелаете. Хотите пляж? Я устрою пляж. Теннисный корт? Кегельбан? Хотите лодку? Я подарю вам яхту. Желаете чистокровную лошадь? Я дам вам целую конюшню, полную скакунов. Я обеспечу вам красивый особняк, где вы сможете закатывать праздничные вечеринки.

— Мы не хотим твой особняк, — заявила Джулия. — Мы его никогда и не хотели. В нем холодно. Мы хотим жить в «Шиповниках».

— Мама хотела остаться в «Шиповниках». Кому хочется жить в музее? Ты никогда не прислушивался к нам. Тебе было все равно, — плаксиво протянула Комфорт.

— Ты и сейчас не заботишься ни о ком, кроме себя.

— Не смей говорить это в присутствии гостьи! Или мне прямо в лицо!

Отец сгреб бумаги и швырнул их в огонь.

В воскресенье после бала у Тиффани Элис уговорила меня совершить первую поездку на подземке. Не очень хотелось, но первую линию открыли уже два месяца назад, так что я согласилась исключительно ради подруги. Предполагая, что под землей будет холодно, мы надели шерстяные пальто, шляпы, перчатки, ботики и направились по бурой слякоти за три квартала к югу, к станции Юнион-сквер. Женщина, закурившая сигарету на входе, была арестована полицейским прямо на наших глазах. Это вызвало у меня раздражение. Она никому не делала вреда. Полицейские не арестовали бы курящего мужчину.

— Этого достаточно, чтобы заставить меня закурить просто в поддержку ее права, если бы только я не питала отвращения к вдыханию грязного дыма.

Мы уплатили по пятицентовой монетке и спустились вниз.

— Разве ты не чувствуешь себя подобно шахтеру, погружающемуся под землю? — пристала ко мне Элис.

Станция подземки была залита электрическим светом и выложена зелеными и белыми изразцами.

— Здесь так светло и чисто, — удивилась она. — Похоже на дорогую ванную комнату.

Платформа обрывалась в темную, наводящую жуть канаву из двух параллельных рельсов, и мы могли слышать стук и скрежет приближающегося поезда. Когда механический циклоп со своим единственным лобовым прожектором, ревя, подкатил к нам, предваряя его появление, прибыл сильный порыв ветра, и мы были вынуждены схватиться за наши шляпы. Все было рассчитано настолько хорошо, что состав остановился на расстоянии нескольких дюймов от платформы и на той же самой высоте. Нам не приходилось лезть наверх, как это было с другими поездами.

Маршрут следовал по Четвертой авеню на окраину города. Джо Бриггз поделился со мной, что мистер Тиффани злился, почему Двадцать третья улица не стала одной из станций экспресса. По его мнению, это должно было привести больше людей в его демонстрационные залы.

— Сейчас мы проезжаем студии Тиффани, — пропела Элис голоском, смахивающим на чириканье птички.

— Откуда ты знаешь?

— Я просто ощущаю их призыв. А разве ты не чувствуешь? Это — блаженное состояние.

— Даже хотя ты еще не вернулась назад?

— Когда-нибудь вернусь. Он пообещал.

— Не слишком полагайся на это.

В том, что сказала его дочь Джулия, было зерно истины: ее отец не заботился ни о ком, кроме себя. Или же проявлял заботу о ком-то из чувства вины после того, как человек покидал его. Мне было ясно: Тиффани боялся, что дочери оставят его. В конце концов, они уйдут независимо от того, поступят в колледж или нет. Просто его тирания доведет их до этого раньше. Мне хотелось набраться храбрости, чтобы высказать ему все, — это могло спасти его от непоправимого шага. Но я не имела права на такой поступок.

На Большом центральном вокзале на Сорок второй улице поезд со скрежетом повернул на запад, доехал до Бродвея, где сделал еще один поворот, и понесся к окраине города.