— Майнц — родной город Гутенберга. — Голос Эмили был едва слышен за бесполезным шумом вентилятора. — Интересно, может, Олаф поэтому его и выбрал?

Олаф назначил встречу в одиннадцать часов в церкви Святого Стефана — покрытом белой краской сооружении, украшенном по граням красным песчаником и увенчанном коническим куполом. Церковь стояла на вершине холма за городом. Оглянувшись с наружной террасы, Ник увидел заснеженные крыши и лес антенн, прогнувшихся в туман. На мгновение он ощутил сильный страх перед невидимым врагом, который идет по следу, оставленному им в снегу. Он стряхнул с себя это чувство и вошел внутрь.

Это было как будто войти в аквариум. Мягкий синеватый свет наполнял церковь, словно вода, он был такой густой, что Ник мог чуть ли не осязать его. Он проникал сквозь окна — туманность взвихренной синевы с белыми точками: птицы в безоблачном небе, звездное одеяло, души, возносящиеся в небеса.

Только в задней части церкви за алтарем голубизна переходила в полотно для более материальных картин. Ник подошел поближе, чтобы разглядеть их. Ангел с прозрачными крыльями несет тело, безжизненно лежащее в его руках. Обнаженные Адам и Ева рассматривают яблоко, а синий змий тем временем спускается с дерева. Золотой ангел, читающий книгу, кувыркается в воздухе над зажженным семисвечником.

— Окна новые. Церковь сгорела во время войны.

Ник резко повернулся. Сзади к нему в инвалидном кресле подкатил старик, сидящий очень прямо и укутавшийся в поеденное молью одеяло. Его глаза с набрякшими веками, наверное, сами видели это разорение. Губы у него были поджаты, скрывая то, что осталось от зубов, а из-под поношенной шапочки торчали пучки седых волос.

— Новые окна делал Шагал, — продолжал старик.

Говорил он четким, неспешным голосом. Ник решил, что старику особо нечего делать, кроме как заводить разговоры с зазевавшимися туристами. Ник и Эмили в этот день были, вероятно, его единственной добычей.

— Мы в Майнце очень гордились, когда такой великий художник согласился предоставить свою работу нашей маленькой церкви.

— Они замечательные.

Ник попытался незаметно скользнуть взглядом над плечом старика. Олаф не сказал, как они узнают его. Ник боялся его пропустить.

— Но средневековые окна мне тоже нравились. Я видел их в детстве, до войны. Очень красивые… и такие необычные. Олени, львы и медведи, птицы…

— Цветы. — Ник смотрел на него, пытаясь вспомнить. — Дикари.

— Да-да. Средневековый символизм, такой непонятный для нас. Если начнешь разбираться, то так и не поймешь, куда он тебя ведет.

Эмили взяла инициативу на себя.

— Вы — Олаф?

Старик громко закашлялся. Монахиня, коленопреклоненная у передней скамьи, прекратила молиться и нахмурилась.

— Вообще-то меня зовут не Олаф. Но это имя меня устраивает. Давайте найдем место, где поговорить.

Он отмахнулся от предложения Ника катить его и двинулся в направлении скамей в задней части церкви.

— Я рад, что мы вас нашли, — сказал Ник. — Хитрый был трюк. Я говорю о том, как вы запрятали свой номер.

Олаф смерил его внимательным взглядом.

— Вы хотите сказать, вас удивляет, что человек моих лет может прочесть имейл. Да к тому же знать, что такое IP-адрес. Но я всегда искал знания. За время моей жизни появлялось и исчезало немало способов делать это.

Он проехал на своем кресле к концу скамьи и наклонился вперед, словно готовился помолиться. Ник и Эмили сели рядом с ним на скамью. Он показал на фотографию на стене — языки пламени вырываются из церкви. От здания сохранялись только концы крутых стропил, черных и обгоревших, словно ведьмины колпаки.

— Красота Господа бесконечна, — загадочно сказал Олаф. — Церкви можно перестроить, может быть, сделать их еще красивее, чем прежде. Но история… Вы не можете нанять Шагала, чтобы восстановить это. — Он тяжело вздохнул. — Вы верующие? Христиане?

— Да не то чтобы, — сказал Ник.

— А я был когда-то. Потом решил, что я умнее этого. А теперь в этом не так уж уверен.

Он впал в скорбное молчание, глядя на окна, в какой-то мучительный уголок далекого прошлого.

— Вы сказали, что знаете что-то о Джиллиан, — напомнил Ник.

Олаф, казалось, не слышал его.

— Мне было четырнадцать, когда кончилась война.

Ник произвел нехитрый подсчет и был удивлен результатом. Видимо, это проявилось на его лице.

— Вам кажется, что я выгляжу старше своих лет. — Олаф снова кашлянул. — Я и чувствую себя старше своих лет. Но я еще вернусь к этому. А пока принимайте меня таким, каков я есть. Мне было достаточно лет, чтобы мне сунули в руки винтовку, когда Жуков пересек Одер. Но недостаточно, чтобы я перестал гордиться Германией. Даже когда нам сказали правду, все то, чего по сей день стыдятся немцы, я продолжал гордиться. То, что творилось, — дело рук нацистов. Я же был немцем.

Вот почему я стал историком. Я хотел восстановить нашу историю, очистить ее от чудовищ, отобрать у иностранцев, которые похитили ее у нас. Я все больше углублялся в прошлое, пытаясь избежать яда, который отравил нас. Пока мое поколение строило новое будущее с Wirtschaftswunder,[46]я пытался подрыть его основы. Новое прошлое. Чистое прошлое.

Он вздохнул.

— Вы должны понять — быть историком в Германии означает быть в рабстве у красивой женщины, которая спит со всеми подряд, кроме вас. Не осталось практически ни одного архива, ни одной библиотеки, которые не были бы разграблены, сожжены, уничтожены или утрачены в какой-то момент истории. Хорошо, сохранились копии оригинальных документов, а иногда и копии уничтожались. Так было всегда… но после войны это стало невыносимо. Молодому исследователю для того, чтобы сделать себе карьеру, нужны документы, находки, которые он может опубликовать. А от всех наших архивов остались лишь дым и пепел. Но вот в один прекрасный день в монастырской библиотеке, просматривая старую книгу рецептов, я нашел то, что искал. Сокровище.

— И что же это было? — спросила Эмили.

— Письмо. Лист бумаги, исписанный почерком пятнадцатого века. В уголке была эмблема: два щита, украшенные греческими буквами «хи» и «лямбда», соединенные петлей, обхватившей шею ворона. Я сразу же понял, что это такое.

Он поднял взгляд, чтобы убедиться, что они все еще его слушают.

— Иоганн Фуст. Вы знаете Фуста? — Олаф слишком погрузился в прошлое, чтобы дожидаться их ответа. — Фуст был деловым партнером Иоганна Гутенберга. Гутенберга вы, конечно, знаете. Все знают Гутенберга. Журнал «Таймс» назвал его человеком тысячелетия. Но если бы вы приехали в Майнц пятьсот лет назад, то там все бы знали Фуста, а Гутенберга — никто. Гутенберг напечатал одну книгу. Фуст и его сын Петер Шеффер напечатали сто тридцать. Письмо от Фуста — это все равно что послание святого Павла. И я нашел его.