В эту минуту раздался громкий, жесткий смех. Королева вздрогнула и обернулась: на пороге стояли Симон и его жена, со злорадством устремившая на королеву сверкающие глаза. Схватив ребенка загорелыми обнаженными руками, она стала толкать его к двери.

— Как! Это она будет воспитывать моего сына? — вскрикнула королева.

— Да, — насмешливо ответил Симон, упирая руки в бока и становясь перед королевой, — да, она и я. Маленький Капет останется у нас и получит отличное воспитание, могу тебя уверить! Мы научим его забыть прошлое и помнить только одно: что он — сын республики. Если он не научится этому добром, его научат силой! Мой ремень окажется, вероятно, хорошим учителем для твоего сына!

Он с насмешкой кивнул Марии-Антуанетте головой и вышел вслед за комиссарами, уже оставившими комнату.

Двери снова закрылись, снова загремели засовы; в комнате настала мертвая тишина. Три женские фигуры безмолвно обнялись и упали на колени для молитвы.

С этого дня у королевы не осталось уже никаких надежд, ее сердце было разбито. Она целыми днями сидела не двигаясь, уставившись взором в пространство, ничем не занимаясь, не слыша нежных слов золовки, не видя ласк дочери. Прежде она помогала убирать комнату, чинить белье и платье; теперь же она все это предоставила обеим принцессам. Только на несколько коротких часов ежедневно оживал ее взгляд: это были часы, когда дофину позволяли подниматься в обществе Симона по наружной лестнице на верхнюю площадку башни и гулять там. Королева припадала к двери и жадно прислушивалась к каждому шагу своего сына, к каждому слову, произнесенному им, пока он проходил мимо.

Скоро она открыла щель в ограде площадки и могла таким образом хоть мельком видеть мальчика. И с этой минуты весь свет, вся жизнь сосредоточились для нее в этой щели, в этих минутах, когда она могла видеть и слышать своего сына.

Иногда какой-нибудь сострадательный комиссар, являвшийся в тюрьму ради надзора, сообщал ей, что мальчик здоров, что он играет в мяч, что его кротость и ласковое обращение привлекают к нему сердца. Тогда на неподвижном лице королевы появлялась слабая улыбка и оставалась на бледных губах, пока ей говорили о ее сыне. Но, к сожалению, скоро до нее стали доходить иные известия! Она услышала жалобы и стоны ребенка, угрозы Симона, ругательства его жены; и сердце матери окаменело от горя и отчаяния. Но и это было еще не самым ужасным из того, что ей пришлось вынести. Она слышала, как сын королевы плакал от жестокого обращения, но еще ужаснее было слышать, как, поощряемый и подстрекаемый Симоном и его женой, он пел революционные и непристойные, бесстыдные песни… Ужасно было знать, что не только тело, но и душа королевского сына была обречена на гибель!

Сначала, слыша эти песни, королева разражалась воплями, рыданиями и громкими угрозами против тех, кто развращал ее ребенка, но потом ее сердце окаменело, и когда второго августа ее увезли из Тампля в Консьержери, она чуть слышно прошептала бледными губами:

— Слава богу, я больше не буду слышать его пение!

XXIV. Смерть королевы

Ужасная кровавая Варфоломеевская ночь жестокой Екатерины Медичи и ее безумного сына Карла IX снова повторилась во Франции, но теперь эта ночь ужасов и убийств не пряталась больше от дневного света и яркого солнечного сияния.

Солнце освещало ручьи крови, лившиеся по улицам Парижа, стаи бродячих одичавших собак, наполнявших улицы и питавшихся этой кровью. Оно освещало также эшафот, подобно грозному чудовищу возвышавшемуся на площади Республики, и ужасную смертоносную машину, под которую попадало ежедневно столько благороднейших голов.

Солнце ярко светило также и в тот день, когда Мария-Антуанетта, подобно своему супругу, взошла на эшафот, чтобы отдохнуть наконец в могиле от всех страданий и позора последних лет.

Этим днем было шестнадцатое октября 1793 года. Мария-Антуанетта уже четыре месяца ждала этого дня как необычайного счастья. Четыре месяца тому назад ее перевели из Тампля в Консьержери, а она прекрасно знала, что заключенные выходят оттуда только на свободу, которую Господь посылает страждущим, то есть на смерть!

Мария-Антуанетта страстно жаждала этой освободительницы-смерти! Какими бесконечно далекими казались ей дни счастья, веселая пора юности! Как уже давно ее гордые черты утратили всякое сходство с прелестным личиком королевы, которой улыбались все блага мира, которая решалась посещать публичные балы в опере, считала себя в полной безопасности среди французского народа и которую вся Франция приветствовала с таким же восторгом, с какой дикой ненавистью преследовала теперь.

Прежняя королева Мария-Антуанетта, с улыбкой на устах принимавшая в раззолоченных залах Версаля и Тюильри поклонение всей Франции, не имела никакого сходства со вдовой Людовика Капета, стоявшей перед революционным трибуналом и спокойно и твердо отвечавшей на его вопросы.

Ко дню суда она даже принарядилась, но какая громадная разница была между ее теперешним костюмом и роскошными туалетами, которые она носила, будучи королевой! Тогда Мария-Антуанетта имела возможность проводить целые дни со своими портнихами, обсуждая новый наряд и придумывая для него какую-нибудь необыкновенную отделку, между тем как придворный парикмахер Леонар ломал себе голову, изобретая прически, которые должны были украшать красивую головку королевы, и сооружал на ней целые башни или сады с цветами и фруктами.

Вдове Капет не понадобились ни портниха, ни парикмахер. Ее высокая, стройная фигура была окутана черной широкой одеждой, выданной ей республикой вследствие ее просьбы о разрешении носить траур по казненному супругу. Ее шея и плечи, некогда вызывавшие восторг всей Франции, были покрыты белой косынкой, данной ей из жалости тюремщиком. Ее голова была не покрыта, и волосы крупными естественными локонами ниспадали по обеим сторонам ее бледного, похудевшего лица. Ее волосы теперь не нуждались больше в пудре, так