— Нет. Ты останешься. Не уедешь, пока мы с этим не разберемся, чем бы это ни оказалось… Мы не уедем, пока не посмотрим правде в глаза!

— Ты просто не знаешь, о чем говоришь! — гневно бросает Бет. Внезапно она встает — потоки воды обрушиваются на пол ванной, — тянется за халатом и, нетерпеливо дергая, натягивает его. — Ты не можешь меня остановить, если я хочу уехать.

— А я не повезу тебя на вокзал.

— Поймаю такси! — шипит она.

— В Новый год? Здесь, в этой дыре? Удачи тебе.

— Черт подери, Рик! Зачем тебе все это? — рычит Бет; злоба полыхает в ее глазах, мешает говорить нормально. Ее крик отражается от кафельных стен и снова атакует меня.

— Я… я пообещала Эдди. Что тебе станет лучше.

— Что? — шепчет она.

Я тщательно обдумываю каждое слово, прежде чем снова заговорить. Вспоминаю, что увидела, когда вода Росного пруда сомкнулась у меня над головой.

— Скажи мне, что искал тогда Генри на берегу пруда, — прошу я мягко.

— Что? Когда?

— В тот день, на берегу пруда. В день, когда он пропал, а я плавала в пруду. Он искал что-то на земле.

Я слышу то ли вдох, то ли всхлип Бет. Губы у нее совсем белые.

— Ты же говорила, что ничего не помнишь? — спрашивает она.

— Я что-то вспоминаю. Немного. Я помню, как снова прыгнула в пруд, помню, как посмотрела на Генри, а он что-то искал на земле. И еще я вспомнила… — я делаю глоток, — я вспомнила, что у него шла кровь. Голова была в крови.

— Замолчи! Заткнись! Не хочу об этом говорить! — снова исступленно кричит Бет, зажимая уши руками, и трясет головой как безумная.

Я молчу, ошарашенно глядя на нее. Наконец она замолкает, хватает воздух ртом, грудь ходит ходуном. Я осторожно касаюсь ее руки, и она вздрагивает.

— Просто скажи, что он там искал.

— Да камни, конечно, что же еще! — Бет говорит совсем тихо, она сдалась. — Он искал камни, чтобы бросать.

С этими словами Бет отдергивает руку и выскальзывает из ванной в темноту коридора.

У меня бессонница. Я пробую сосчитать свое дыхание, потом пробую сосчитать пульс, но стоит начать подсчет, как пульс резко учащается, как будто эта процедура его пугает. Сердце частит, начинает болеть голова. Я так крепко зажмуриваюсь, что во мраке расцветают какие-то разноцветные фигуры, они еще плавают по потолку, когда я снова открываю глаза. Сегодня светит луна. Я засыпаю неглубоким беспокойным сном и, время от времени открывая глаза, вижу, как она беспечно переплывает из одного угла окна в другой.

Утром я чувствую себя кошмарно: совсем не отдохнула, голова налилась свинцом. В горле першит, больно водить глазами. Вчера ночью подморозило — Динни был прав насчет того, что могло бы случиться, останься я лежать на земле, пьяная и промокшая. Сейчас за окном густой туман, такой плотный и бледный, что я не могу определить, где кончается туман и начинается небо. Мы бежали, вот оно что. В тот день. Бет и я, мы бежали. Я вспоминаю, как выбиралась из пруда, торопясь что было сил и разбивая ноги о каменистый берег. Вспоминаю, как Бет схватила меня за руку, вцепилась пальцами, похожими на коготки птицы, и мы побежали. Скорее в дом, затаиться и сидеть тихо, пока не случилась беда. Или же так: скорее, пока никто не заметил, что случилась беда. Назад мы не вернулись, это я точно помню. Последнее мое воспоминание о Генри — он стоит на берегу пруда. Он шатался. Упал ли он в пруд? Не потому ли я в такой панике вылезла из воды? Не потому ли я твердила всем, что он был в пруду, и так настаивала на своем? Но Генри в пруду не было, а рядом с нами находился еще только один человек. Только один, кто мог бы убрать Генри, перетащить его куда-то, потому что — в этом я уверена — сам, на своих ногах, он уйти не мог. Его убрали куда-то так тихо, так тайно, что двадцать три года поисков ничего не дали. Но теперь я близка к разгадке.

Возможно, голова у меня раскалывается из-за этого ускользающего воспоминания, ведь я так напряженно, изо всех сил старалась его поймать. Сейчас мне не нужно усилий, чтобы вспомнить. Картина сама всплывает перед глазами, возвращается снова и снова: Генри в крови, Генри падает. Это так растревожило меня, что я не смогла завтракать. Взглянув на еду, вспомнила Генри, и кусок не полез в горло. Невозможно положить что-то в рот, невозможно даже подумать о какой-то радости или удовлетворении. Неужели Бет чувствовала то же самое все двадцать три года? От этой мысли мне становится холодно. Как будто бы что-то стоит у тебя за плечом, преследует тебя, не отстает. Оно постоянно рядом, дышит в спину, не дает забыть о себе. Нечто темное и неотступное, как твоя тень.

Звонок в дверь заставляет меня вздрогнуть. Это Динни, на сей раз в непромокаемом пальто, руки в карманах. Щеки вспыхивают, меня словно окатывает какой-то непонятной волной — облегчения, а может, ужаса.

— Динни! Привет, заходи, — приглашаю я.

— Привет, Эрика. Я просто хотел убедиться, что у тебя все в порядке. После вчерашнего… — Динни перешагивает через порог, но остается стоять в дверном проеме.

— Входи, я дверь не могу закрыть, пока ты так стоишь.

— У меня ботинки в грязи.

— Это не самая большая беда, уверяю тебя, — отмахиваюсь я.

— Ну, как ты? Я боялся, что… если ты наглоталась воды там, в пруду, то могла заболеть, — говорит он. Он держится скованно, такого прежде за ним не водилось, эта его неуверенность трогает меня.

— Да все отлично, правда. То есть чувствую я себя чудовищно и выгляжу, видимо, соответственно — краше в гроб кладут. Но в остальном все в порядке, — улыбаюсь я.

— Ты ведь могла погибнуть, — мрачно замечает он.

— Знаю, знаю. Мне стыдно. Я не нарочно, поверь. И спасибо тебе, ты ведь спас мне жизнь, теперь я перед тобой в долгу, серьезно.

При этих словах Динни резко вскидывает голову и недоверчиво смотрит мне в глаза. Но его взгляд тут же смягчается, он поднимает руку, проводит холодными пальцами по моей щеке. Я замираю, затаив дыхание.

— Идиотка, — шепчет он.

— Спасибо, — отвечаю я.

Наверху раздается удар. Я рисую в воображении полный чемодан, свалившийся с кровати на пол. Динни отдергивает руку, прячет в карман.

— Это Бет? — спрашивает он.

— Бет, а может, это призрак прошлого Кэлкоттов. Видимо, она собирает вещи. Не желает оставаться тут больше ни дня. — Я бессильно развожу руками.

— Так вы уезжаете?

— Я… я не знаю. Я не хочу. Не сейчас. А может, и вообще… — Я искоса гляжу на него. Я ведь вовсе не уверена, что выдержу, что сумею жить в этом доме одна.

— Не будет больше Динсдейлов и Кэлкоттов в Стортон Мэноре. Конец эпохи, — произносит Динни, но в его голосе я не слышу сожаления.

— А вы уезжаете? — удивляюсь я. Сердце протестующе подскакивает в груди.