В данную минуту нечего было вспоминать об этом. Мое появление, видимо, не пришлось по шерсти Мальцеву, но пока было много чего поважнее, и не приходилось задумываться о старых счетах.

После обеда я пошел к Романовскому. Мы начали службу вместе во 2-й бригаде, и он всегда относился ко мне крайне дружелюбно.

– Генерал Деникин сейчас вернется, – сказал он, – я передал ему письмо, привезенное вами от Масарика[157]. А что вы собираетесь делать?

– А где вы оставили немцев? – было его первым вопросом.

– Наши разъезды вошли с ними в соприкосновение в окрестностях Ростова, – отвечал я.

– Ну, это меня вовсе не устраивает! – оборвал генерал. – Придется подаваться к востоку, – обратился он к Романовскому.

После нескольких общих фраз я откланялся и пошел в нашу хату, где Расторгуев сообщил мне, что подыскал мне помещение, назначил коня и что, как только я вернусь из Ростова, куда должен был съездить за вещами, он передаст мне технический отдел. Не теряя времени – в моем распоряжении было всего дня два, – я помчался обратно.

Уезжая в Мечетку первый раз, я позаботился как следует устроить мою Алю. Жила она у родного дяди, душа в душу с его женой и дочкой, которая также ходила на службу; с помощью молодого генерала Витковского, который устроил ей работу по техническим чертежам, она стала получать небольшой ежемесячный заработок, и все, что оставил мне Вайчешвили, я предоставил ей, а сам поехал обратно. Первый раз я сделал почти весь переход пешком вместе с отрядом донских пополнений, теперь я уже трясся на перекладных, по казенной надобности.

В Мечетинской все напоминало мне наш лагерь под Красным. Приятно было познакомиться со всем командным составом, который я немедленно обошел, чтоб лично войти во все нужды.

В воскресенье повидал весь высший персонал в станичном хане: Маркова с его неизменной нагайкой через плечо; смуглого и чернобородого Кутепова[158]с его постоянным спутником Третьяковым; Боровского и других. Отдых в Мечетинской оживил всех.

Приятно было глядеть на здоровые загорелые лица, отлично пригнанное, хотя и потрепанное снаряжение, на втянутых коней. «Ничего напоказ, все для дела!» – таков был общий девиз.

Крошечная армия насчитывала всего 3000 штыков и сабель при семи орудиях. В запасах состояло 60 000 патронов и 60 снарядов. По словам участников, потери ранеными и убитыми в сражениях немедленно восполнялись наплывом свежих людей, ускользнувших от красных. Командиры производили вид серьезных, закаленных в боях. По их словам, боевые диспозиции исполнялись во что бы то ни стало. Пехота состояла главным образом из боевых офицеров, бывших ротными и взводными на Великой войне, и немногих старых солдат. Они шли в атаку редкими цепями, во весь рост, с трубкой в зубах, с полной верой в своих начальников. Память Корнилова и погибшего с ним полковника Нежинцева свято чтилась, про Маркова и других рассказывали чудеса. На походе генералы Алексеев и Деникин шли пешком, старики генералы ехали погонщиками в обозе. Тыла не существовало, так как весь отряд от авангарда до арьергарда простреливался артиллерийским огнем, и противник окружал его со всех сторон.

В артиллерии, в марковской батарее, у полковника Машина я узнал, что у него было два юнкера Беляева[159]– один, раненый, остался в Екатеринодаре, другой проделал весь поход наводчиком орудия. За ним послали… Через несколько минут передо мной появился первенец моего брата, его гордость и надежда, милый Ася, которого мне позволили увести к себе на один день.

– Это был единственный отрадный день за весь поход, – говорил мне бедняжка, – когда впоследствии мы свиделись в Екатеринодаре.

Мы вымыли его, вычистили, положили на чистую кровать и накормили сытным ужином. До поздней ночи обменивались мы впечатлениями… От него я узнал многое. Чистые дети – им было всего по 17 лет – они гнушались грабежами, голодали, чтоб не украсть крестьянской курицы, и потом с огорчением увидали, как война развратила все святое. Я предлагал ему выхлопотать назначение его ко мне. Он отказался: ему казалось постыдным покинуть товарищей.

За несколько дней в Мечетке я уже, что называется, сел в седло в общую жизнь и почувствовал себя на своем месте.

Ко мне то и дело заходили отдельные люди – офицеры, казаки, черкесы, главным образом, прося оружия взамен испорченного или недостающего. После одного из таких визитов черкес, получивший от меня шашку, явился вновь.

– Тебе нужно хорошего конного вестового, – объявил он мне. – Ты хороший человек, я хочу тебе служить. Вчера встретил я нашего командира Султана Килидж-Гирея… «Слушай, Беслан! – говорит он мне. – Тебе не надоело служить в комендантском управлении, мучить людей? Ведь ты хорошего рода князей Ядыговых, последний в роде. Ты настоящий джигит. Пора тебе покончить с этим грязным ремеслом!»

Ну что же? Ведь мой Гага тоже укокошил немало людей, три года пробыл в Херсонском университете, а был чудной души человек. Попробуем этого зверя!

Беслан оказался сокровищем…

На другой же день он явился ко мне.

– Давай деньги! Хочу купить напилок.

Я дал ему какую-то монету: «А на что тебе напилок?»

– Мы коню подпилим зубы. Он, бедный, совсем не может кушать. Пожует, пожует, а зубы острые, режутся, как бритва, он и бросает. Так он подохнет с голоду, а конь чудный.

Конь действительно был великолепный, но худой, как скелет. Через несколько дней его нельзя было узнать… Не конь, а огонь.

Несколько дней спустя Беслан приходит опять.

– Давай меняться. Твое седло новое, а мое старое, да хорошее. Садись на мое седло! Носишь черкеску, а ездишь на кавалерийском седле – это не фасон.

Когда я сел на чудесное кабардинское седло Беслана, я сам почувствовал себя джигитом. Закинул карабин за плечи и сменил свою раззолоченную шашку на старый азиатский клинок, а свое богатое оружие подарил Беслану. Словом, сделал сделку: приобрел и коня, и верного товарища, и чудное седло, и прекрасную шашку. Разом стал другим человеком!

Но когда мы пошли походом, вот когда я оценил все достоинства Беслана. Чуть только доберемся до бивака, а он уже вынимает из-за пазухи кубышку.

– Достал «миеду», – говорит он, улыбаясь. – Нехорошо голодному, вот сейчас привезу хлеба и сыру. И пока пусть Мустафа приготовит чай.