монастырь, скрытый высоко в отрогах горы Монсеррат, где, вложив в молитвы всю веру, на какую был способен, бил поклоны Черной Мадонне, но деревянная статуя оставалась немой и бесстрастной. К моему возвращению чуда не произошло. Виоланте умерла.

Я снова вышел в море. На обратном пути моя сума была более пустой, чем в те времена, когда я юнцом, исполненным надежд на будущее, направлялся в Барселону. Денег, ни в виде золотых монет, ни в виде сумм, записанных на мой счет, я так и не заработал, взяв с собой лишь немногое. Грубую навигационную карту, измятую и много раз сложенную, с которой отплыл в свое первое роковое путешествие в Африку. Простейший компас в футляре, который не слишком помог мне сориентироваться в жизни. Карты и рисунки Виоланте с надписями на арабском и еврейском языках. Скрученную в трубочку карту работы мастера Хаме, незаконченную, но с названиями, нанесенными рукой Виоланте. И, наконец, пучок шерстяных ниток, весь в узелках и переплетениях. От нее, ее жизни, ее улыбки у меня больше ничего не осталось.

По возвращении во Флоренцию началась моя вторая жизнь. Я был никем. Купцом, а тем более юристом мне уже никогда не стать да и другой профессии в свои сорок не освоить, значит, путь в контору или на выборные должности для меня закрыт. Я замкнулся в себе, не желая ни с кем делиться тем, что случилось со мной за морем. Фрозино, оставшийся в Барселоне, хранил верность клятве: о Виоланте никто не знал, ее существование так и осталось секретом, погребенным в глубине моего сердца. Внутри меня словно все умерло, хотя отчасти так оно и было, моя первая жизнь закончилась где-то там, за морем, и молодого купца, бороздившего воды Средиземного моря, следуя за ветрами и течениями, более не существовало.

Мой старик отец пытался мне помочь, несмотря на враждебное отношение жены, монны Бартоломеи, которая хоть и была моей матерью, но не смогла простить побега пятнадцатилетней давности и более не желала обо мне слышать. Сер Пьеро, учитывая, что Флоренция мало что могла мне предложить, посоветовал вернуться в Винчи и присматривать за тем имуществом, что еще оставалось у семьи: возможно, после страданий, перенесенных на суше и на море, размеренная деревенская жизнь пойдет мне на пользу и, может статься, обеспечит финансовое спокойствие, скромное, но надежное. Требовалось следить за обработкой земель, договорами найма, внесением арендной платы, куплей-продажей произведенной продукции – вина, оливкового масла, зерна, льна, – не давать себя обмануть работникам и соседям, избегать ссор, держать кое-какую живность, поддерживать в надлежащем состоянии дома, конюшни, амбары и чинить их по мере надобности. Тут не до скуки или мрачных мыслей. В этой спокойной жизни не хватало лишь одного: мне нужна была жена.

Впрочем, жену он тоже присмотрел, сговорившись в ожидании моего возвращения с местным нотариусом, моим ровесником, за которым присматривал во время его ученичества во Флоренции, сером Пьеро ди Зосо ди Джованни из Баккерето, селения неподалеку от Винчи, расположенного на противоположном склоне горы Монт’Альбано, на одной из тех дорог, что вели в Артимино и дальше в сторону Флоренции. Его дочери Лючии было двадцать, я годился ей в отцы. Возможно, первые годы выдались сложными и для нее, вышедшей за человека вроде меня, уже казавшегося стариком и почти все время проводившего в молчании, никогда не раскрывавшего свое сердце и ничего не рассказывавшего о прошлом. Но Лючия меня не попрекала, если она и страдала, то молча. Годами я, погруженный в свою боль, ее боли не замечал.

Мы жили в комнатушке в отцовском доме, с отдельным входом, поскольку монна Бартоломеа не желала лицезреть ни меня, ни Лючию. После ужина, проведенного в молчании, я сидел, уставившись на гаснущие в очаге угли, а она что-нибудь для меня мастерила – пару толстых шерстяных чулок на зиму, льняную рубаху на лето, вышивку на новую скатерть, платок: денег на покупки у разносчика у нас не водилось. Закончив работу, она, если в лампе еще оставалось масло, прочитывала одну-две страницы из книги, что ей так нравилась, о жизни разных святых, возносила молитвы перед изображением Мадонны с младенцем и только потом, убедившись, что я глубоко сплю, забиралась в постель и укладывалась с другой стороны от меня, поскольку уже смирилась с тем, что я к ней не прикоснусь. Она тоже жила жизнью святой.

Мой отец недолго успел порадоваться нашему браку, ему не довелось увидеть, как сбудется его мечта о продолжении рода, детях, которые у нас все не появлялись. Он умер всего пару лет спустя. Не имея других источников дохода, кроме небольших сумм от аренды, поступавших из деревни, некоторой поддержки, которую давало небольшое наследство Лючии, и той малости, что зарабатывала рукоделием, мы сняли домик в бедном квартале Сан-Фредиано. Монна Бартоломеа даже не помахала нам на прощанье. Впрочем, в Сан-Фредиано дела наши пошли на лад. Цены на местном рынке были ниже, вокруг царило оживление, свойственное простонародью: ремесленникам, работникам, трудившимся на производстве шерсти, привлекая жен и дочерей к прядению и ткачеству. Это был настоящий труд – тот, что оставляет по себе усталость и мозоли на руках, и он привлекал меня куда больше работы банкиров и ростовщиков.

Я сводил концы с концами, слоняясь по пьяцце Санто-Спирито и предлагая свои услуги писца и посредника чесальщикам шерсти и местным вдовам, не знавшим грамоты, почти что нотариуса, проницательного советника, человека, повидавшего мир; а кроме того, оказывал поддержку самому влиятельному человеку в квартале, Кристофано ди Франческо Мазини. Кристофано, живший в Фондаччо, между монастырем Санто-Спирито и рекой Арно, благодаря моей помощи стал магистратом, гонфалоньером и приором, за что навсегда остался мне благодарен и потому помогал кое-как выживать. Я много времени проводил в мастерских, прядильных и кожевенных, в попытках с видом умудренного летами старца раздавать советы и рассказывать о необыкновенных вещах, которые повидал в Барселоне, Валенсии, на Майорке, но более всего – в Фесе. Поначалу работники и мастера меня расспрашивали, но вскоре, устав от моих рассказов, возвращались к работе, им некогда было терять время, начальство ведь за простой по головке не погладит. На все эти сарацинские причуды им было плевать, и я вдруг замечал, что говорю сам с собой, а слушает меня разве что местный дурачок.

Мы с Лючией частенько выбирались за городские ворота, посещая по случаю праздников какую-нибудь из деревенских церквушек или часовен, куда стекались паломники, привлеченные ценной реликвией или святым отцом, умеющим словами или личным примером вернуть в души мир и