И сказав мне это, она отвернулась к Фарагу, разговаривавшему с Его Святейшеством. Всё мое тело было безжизненно и парализовано. В голове же, напротив, бушевали мысли: теперь я понимала, почему, когда я была маленькой, меня отправили в интернат (как и Пьерантонио с Лючией); теперь понимала, почему моя мать никогда не позволяла нам троим участвовать в некоторых семейных делах; теперь понимала, почему она всегда держала нас подальше от дома и заставляла карабкаться вверх по иерархической лестнице в церкви. Всё складывалось одно к одному. Отдельные кусочки головоломки моей жизни теперь нашли своё место и дополняли общую картину: амбициозная мать выбрала нас в качестве противовеса самой себе, в качестве своей духовной и земной гарантии. Мы с Пьерантонио и Лючией были её сокровищами, её творением, её оправданием. Эта идея компенсирования одного другим прекрасно укладывалась в устаревшее мировоззрение моей матери. До тех пор, пока трое из нас находятся рядом с Богом, молятся за всех остальных и занимают важные должности в структуре церкви для отбеливания фамилии, не важно, что остальные члены семейства Салина являются убийцами. Да, это очень хорошо подходило к её образу мыслей и сущности. Внезапно величайшее почтение и восхищение, которые я испытывала по отношению к ней, сменились глубокой болью из-за неизмеримой бездны её грехов. Мне хотелось позвонить ей и поговорить с нею, попросить, чтобы она объяснила, почему делала именно так, почему она всю жизнь лгала Пьерантонио, Лючии и мне, почему использовала отца как инструмент своей алчности, почему шестеро других её детей — теперь, после смерти Джузеппе, только пятеро — убивали, вымогали и грабили, почему она соглашалась, чтобы её внуки, которых она, по её словам, так любила, росли в этой атмосфере, почему до такой степени стремилась возглавить организацию, которая нарушала и божеские, и человеческие законы. Но я не могла просить у неё объяснений, потому что, если я сделаю это, она быстро разузнает, каким образом дошла до меня правда, и война между Салина и Шьярра оставит в кюветах Сицилии слишком много жертв. Время обмана кончилось, и в глубине души мне следовало признать, что я была не такой уж несведущей, как мне того хотелось бы, да и Пьерантонио, ведущий грязные делишки в лоне церкви, всего лишь следовал семейной традиции, и уж конечно, верх добродетели, Лючия, всегда стоящая в стороне от всего, такая далёкая и простодушная, тоже о чём-то знала. Все мы трое жили во лжи, в которой наша семья, как в сказке, представлялась идеальным семейством со спрятанными в шкафах скелетами.

Я была настолько поглощена этими мыслями, что не помню, слышала ли, как меня позвал капитан Глаузер-Рёйст, но как автомат встала с места. Мне было абсолютно безразлично, что у Фарага была любовь с первого взгляда с Дорией. Ничто не могло причинить мне больше боли, чем я уже ощущала, так что могут хоть провести вместе остаток своих дней. Мне всё равно. Мои мысли курсировали от прошлого к настоящему и от настоящего к прошлому, увязывая нестыкующиеся факты и восстанавливая утраченные ниточки. Всё приобретало новую окраску, всему теперь находилось объяснение.

Я вдруг почувствовала себя очень одинокой, словно весь мир обезлюдел или связывающие меня с жизнью нити размылись. Мои братья и сёстры тоже обманывали меня. Все они хранили молчание и вели навязанную матерью игру. На самом деле они оказались не теми братьями и сёстрами, которым я слепо доверяла, и мы не были неразделимым целым, которым все мы так гордились. На самом деле настоящими детьми Джузеппе и Филиппы были те пятеро, живущие на Сицилии и занимающиеся семейным бизнесом; мы, живущие далеко, обманутые, были отдалены от повседневной реальной жизни семьи. Джузеппе, земля ему пухом, Джакома, Чезаре, Пьерлуиджи, Сальваторе и Агеда, наверное, всегда чувствовали себя обделёнными или, наоборот, счастливчиками по отношению к нам. Доверие между всеми девятью братьями и сёстрами всегда было с двойным дном: трёх предназначили церкви; остальные шестеро разделили везение и неудачу семьи, правду и вымысел и лгали по приказу матери. А отец?.. Какова была во всей этой истории роль отца? — подумала я. И в этот момент поняла, что отец мой был как раз кампиери, простым кампиери, которому была по нраву его отвратительная работа и который действовал по указке своей жены, великой Филиппы Цафферано. Всё складывалось. Элементарно.

— Доктор? Доктор Салина, вы хорошо себя чувствуете?

Лица родных, проплывавшие у меня в голове, стёрлись, и в тумане возник Кремень. Мы стояли в вестибюле патриархата, и я не помнила, как туда попала. Капитан, которого я последние три месяца видела каждый день, тем не менее казался мне совершенно чужим, таким же чужим, как Дория до того, как она назвала мне своё имя. Я знала, что знакома с ним, но ничто в его лице не подсказывало мне, кто это. В каких-то участках моего мозга произошло короткое замыкание, и они не работали, так что я была беспомощной, как новорожденный младенец.

— Доктор Салина, очнитесь, — не унимался он, тряся меня за плечи, — вы скажете наконец, что, чёрт возьми, с вами происходит?

— Мне нужно позвонить домой.

— Что вам нужно? — всполошился он. — Все уже в машине, ждут вас.

— Мне нужно позвонить домой, — автоматически повторила я, чувствуя, как мои глаза наполняют слёзы. — Пожалуйста, пожалуйста…

Глаузер-Рёйст напряжённо смотрел на меня пару секунд и, должно быть, решил, что будет быстрее дать мне позвонить, чем ждать, пока у меня улучшится настроение, или со мной спорить. Он резко отпустил меня, подошёл к отцу Каллистосу и Патриарху, остававшимся по ту сторону стеклянных дверей, и сказал им, что нам нужно позвонить в Италию. Я видела, как они что-то говорили, а потом капитан вернулся ко мне с недружелюбным видом.

— Можете позвонить с телефона, находящегося в кабинете вон там, но будьте осторожны в словах, потому что линии прослушиваются турецким правительством.

Мне было всё равно. Только бы услышать голос матери, чтобы раз и навсегда покончить с этим ужасным ощущением беззащитности и одиночества, которое возникло у меня в душе. Что-то нашёптывало мне, что, если я с ней поговорю хоть полминутки, ко мне вернётся рассудок, и я снова обрету почву под ногами. Так что, закрыв двери, я завладела телефоном, набрала международный код и девять цифр домашнего телефона и стала ждать сигнала подключения.

Трубку снял Маттео, самый серьёзный и немногословный из моих племянников, один из сыновей Джузеппе и Розалии. Как обычно, узнав меня, он не проявил ни малейшей радости, так было всегда. Я попросила, чтобы он передал трубку бабушке, и он сказал мне подождать, потому что она занята. Именно тогда я поняла, что дети тоже задействованы в этой игре. Без всякого сомнения, им тысячи раз говорили, что, когда позвонят дядя Пьерантонио, тётя Лючия или тётя Оттавия, они не должны говорить, кто чем занимается в доме, и что, когда мы дома, нельзя спрашивать или говорить о таких-то вещах. Голова у меня снова закружилась от лицемерия, одиночества и странного ощущения беззащитности, глодавшего меня изнутри.

— Оттавия, это ты? — В голосе матери слышалась радость, она была счастлива, что я позвонила. — Как ты, солнышко? Где ты сейчас?

— Привет, мама. — Я едва могла говорить.