– Хотел бы я знать. Как хотел бы знать, за что ее изгнали. Почему никого больше не интересует, чем она могла заслужить недоверие всех остальных заклинателей до единого?

Амун пожал плечами.

– Наверное, никто не хочет об этом думать. Я точно не хотел. Увидев ее впервые, я расплакался. Заклинательница – человек, который сможет помочь нам снова найти себя. К тому времени как впервые задался вопросом, почему она здесь, я уже верил в нее. Но мне кажется, люди встревожены, особенно после кутума. Ни один заклинатель не должен видеть в капитане соперника.

– Если только он не перестал считать себя заклинателем.

Некоторое время мы ехали молча, погрузившись каждый в свои мысли.

– У нее есть перевод священной книги чилтейцев, – как можно равнодушнее произнес я, чтобы проследить за реакцией Амуна.

Она меня не разочаровала. Амун резко обернулся.

– Что?! – Я многозначительно посмотрел на двух женщин, скакавших впереди, и он понизил голос. – Священной книги? Такой же, как у Тора?

– Да, только она старше. Такая же старая, как… оригинал. Эзма, похоже, дорожит ею.

Амун сморщил нос и на мгновение застыл, пока его глаза не распахнулись от благоговейного страха.

– Погоди, – сказал он. – Думаешь, она верит в этого Единственного истинного Бога? Если она забыла наших богов и наши обычаи, заклинатели должны были изгнать ее.

– И Деркку, – согласился я. – Я бы его пожалел, не будь он таким говнюком.

– Как поэтично, – фыркнул Амун.

– Он не заслуживает красноречия.

– Это… одно из твоих самых мудрых изречений.

Пришел мой черед морщить нос.

– Невысокого же ты обо мне мнения.

Он ухмыльнулся, но легкомысленность вскоре снова уступила место преследовавшему нас беспокойству.

– Но даже если так, чего она хочет? – резко спросил Амун. – Почему хочет вести нас в бой, когда и носу не высунула из замка против светлейшего Бахайна? Почему она часто разговаривает с императрицей? Пытается чего-то добиться? Как думаешь, если мы попросим Тора, он спросит об этом императрицу Мико?

Я смотрел вперед на знамя императрицы – только его я и видел в последние несколько дней. Мико всегда была занята, сновала по лагерю, беседуя с солдатами в компании министра Мансина и генерала Рёдзи. У нее больше не было драконьих доспехов, но она сидела в седле так, будто они все еще на ней, гордо и решительно, несмотря на все, что произошло в Сяне.

– Нет, – сказал я, стараясь не думать о ночи, когда она пришла в мою комнату, об отношениях с ней, которые могли бы сложиться, если бы я отбросил свои принципы. – Вряд ли он согласится, да и нечестно просить, мы подвергнем его опасности.

– Опасности? Думаешь, вопрос ей не понравится?

– Думаю, ее министр недоволен нашим присутствием.

– Ты же спас ему жизнь?

– Он так считает. Думаю, Сетт выпустил бы его, но… теперь мы этого не узнаем.

Амун промолчал. Он слышал о Сетте – а кто не слышал? Никто из дезертиров не осудил бы меня за Сетта, но я боялся не этого. С каждым днем мы приближались к Когахейре, к Гидеону. Неделями я думал только о том, как помочь своему народу и ему, но теперь между нами лежало мертвое тело Сетта, и это беспокоило меня сильнее, чем я хотел бы признать. Может, это и неважно. Может, Гидеон больше не станет меня слушать и прикажет убить на месте. Может, уже слишком поздно.

Когахейра располагалась на восточном притоке реки, название которой я не знал, да и не хотел знать. Город все еще оставался темным пятном на горизонте, когда мы наткнулись на лагерь кисианцев. При виде шатров и флагов мои кости пронзил страх.

– Мы собираемся остановиться на ночлег, – сказал вернувшийся Тор.

– Чей это лагерь?

– Другая половина ее армии. Бо́льшая половина. Во главе с… Оя… Оямадой? Мы по-прежнему должны держаться в стороне, но вечером будет совет, и ты должен присутствовать. Не волнуйся, – добавил он, – меня уже пригласили переводить. Я зайду за тобой, когда они будут готовы.

– Почему мы должны держаться в стороне?

– Не знаю, Рах, не спрашивал. Научись говорить сам за себя, если хочешь обсуждать тонкости политики.

С этими словами он пошел прочь, догнав Эзму за десяток-другой шагов. Я снова почувствовал, будто заново переживаю времена чилтейского завоевания. Возможно, Амун ощутил то же самое, поскольку молчал, не сводя глаз с кисианского лагеря.

Левантийцев было не так много, как кисианцев, но мы привыкли к кочевой жизни, привыкли общаться в пути, и разговоры и смех вокруг не стихали, пока не показался частокол. Я содрогнулся. Кисианцы и чилтейцы сильно отличались друг от друга, но строили военные лагеря одинаково, и от этого у меня скрутило живот.

Когда знамя императрицы проплыло через ворота, внутри раздались приветственные выкрики. Я чувствовал на себе пристальный взгляд Амуна, но пришлось сосредоточиться на Дзиньзо – только моя твердая рука не давала ему взбрыкнуть под тяжестью моего беспокойства. Мы много раз въезжали в такие лагеря, и никогда нас не встречали с уважением. Кто поручится, что эти кисианцы не предадут нас так же, как светлейший Бахайн собирался предать Гидеона?

Следом за Эзмой мы проехали под бревенчатой аркой в мир шатров, мокрой глинистой земли и неотступных взглядов. Императрицу и ее солдат встретили радостные крики, превратившиеся в шепот при виде нас. Они считали нас дикарями, чилтейскими наемниками, а не пленниками, которыми мы тогда были.

Амун шумно выдохнул.

– Не нравится мне все это.

– Мне тоже, но нужно делать то, ради чего мы пришли. И я доверяю императрице намного больше, чем легату Андрусу.

– А ее генералам?

Ответ был «нет», но я промолчал.

Как единственный, кто мог их понять, Тор передавал поступающие приказы и указания, направляя нас к пустым шатрам, и это отдаляло его еще больше. Чтобы отвлечься от знакомого ощущения, я сосредоточился на том, что мог контролировать. Вычистил Дзиньзо, дал ему корм, наточил нож, помолился богам и проверил, чтобы у Клинков было все необходимое.

К счастью, еда не походила на ту, что давали нам у чилтейцев, и на время мы могли развести костры и притвориться, что снова в родных степях.

Пока Тор не похлопал меня по плечу:

– Пора.

Я не забыл, но старался не думать о совете, о том, как буду сидеть там и делать вид, будто мое мнение хоть кому-то интересно, пока другие будут решать судьбу моего народа. Судьбу Гидеона.

Я оставил тарелку с недоеденным ужином рядом с Амуном, внезапно лишившись аппетита.

– Бери, если хочешь. Мне нужно идти – узнать, какие у нас теперь планы.

Я никогда не рассказывал ему о своих страхах за Гидеона, только о беспокойстве за наш народ, но нотка жалости в его взгляде пронзила меня до глубины души.

– Удачи, – сказал он, и я снова увидел, как он стоит на коленях