их работы были невыносимы. Из-за жары шахтеры Кента часто работали нагишом. Многие жизни унесли затопления, а угольная пыль была не просто ежедневной мукой, но постоянной причиной ранних смертей. Видимость в шахтах была крайне низкой, а смены долгими. Шахтеров прославляли как героев домашнего фронта и превозносили за неразлучную пару викторианских добродетелей – самодостаточность и солидарность. Уже этих причин хватило бы на большой вагон поддержки от общества в целом. Однако до 1972 года истинной бедственности их положения не понимал почти никто.

Первыми подняли головы йоркширцы, давно считавшиеся самыми политизированными среди горняков. В июле 1971 года их призыв поднять ставки на 47 % одобрил NUM (Национальный союз шахтеров). С учетом их долготерпения в предыдущее десятилетие, едва ли эти требования можно назвать завышенными, но они шли совершенно вразрез с политикой правительства. Администрация Хита поставила себе предел в 8 % для всех работников ручного труда. Считалось, что только так удастся сдержать инфляцию.

Джо Гормли, глава NUM, не одобрял такой стратегии, когда профсоюзы навязывают свое видение правительству, не говоря уж о его, правительства, смещении, и он на дух не переносил коммунистов, которые все более открыто клялись в преданности общему делу. Впрочем, те дни, когда лидер профсоюза мог рассчитывать на безоговорочную поддержку ближайших подчиненных, подходили к концу. Поколению младше Гормли надоели постоянные уступки, и в любом случае от него требовалось защищать интересы членов своего союза. После бесплодных пререканий с Управлением угольной промышленности решили наложить запрет на сверхурочную работу, а затем выйти на всеобщую забастовку 8 января 1972 года.

Пресса, общество и политики сходились по крайней мере в одном: забастовка обречена. Запасов угля достаточно, и вообще отрасль перестала быть незаменимой, как раньше. Кроме того, говорили многие, у страны точно есть запасы нефти. Правда, такие оптимисты слишком многое воспринимали как само собой разумеющееся. Поначалу сами шахтеры поддерживали забастовку без особого рвения, но когда бюллетени были заполнены, а решение принято, путь к отступлению оказался отрезан. И даже пресса, считавшая затею безнадежной, тем не менее признавала ее обоснованной. Угольные запасы были не так велики, как хотелось бы, а электростанции вполне уязвимы. Что до нефти, то, кажется, многие упустили из виду выросшие вчетверо цены на нее.

Добавим к этому, что у шахтеров появилось новое оружие. И закон, и традиция давно уже признали право бастующих окружать спорные рабочие территории и не пускать туда никого из своих коллег, готовых возобновить работу, но Артур Скаргилл, юный марксист из Барнсли, придумал новшество – «летучие пикеты». Если местных недоставало, чтобы перекрыть путь потенциальным штрейкбрехерам, на автобусе привозили шахтеров из соседних городков. Более того, Скаргилл понимал, что для эффективности забастовки нужно не просто закрыть все шахты, но и вообще застопорить всю энергетику. Он и не думал скрывать свои цели. «Мы вышли, чтобы одолеть Хита и его политику… Нам пришлось объявить им войну, а единственный способ объявить войну – это ударить по уязвимым местам… Мы хотели парализовать экономику страны».

Это одна из многих трагедий премьерства Хита – он вынужден был сражаться с группой людей, которыми глубоко восхищался. Известно его высказывание, дескать, проблема профсоюзов в том, что они «не слишком сильные, а слишком слабые», но эти угрызения совести не принесли ему никакого сочувствия в развернувшейся борьбе. Так что угольные шахты простаивали, и народ начал страдать. Неофициально ввели трехдневную рабочую неделю. С магазинных полок смели свечи, и настроения в обществе становились все мрачнее. Шахтеры все еще могли рассчитывать на поддержку людей. А правительство впало в растерянность и отчаяние. Роберт Карр, министр занятости, признавался: «Никаких сомнений, наши представления о крепости намерений профсоюза были куда более смутными, чем необходимо. Мы просто не знали шахтеров».

В пригороде Бирмингема Солтли все еще действовал один довольно большой коксовый комбинат. Грузовики, невзирая на забастовку, каждый день беспрепятственно выезжали из ворот завода – и тут Артур Скаргилл увидел счастливый случай. Полиция, разумеется, дежурила у предприятия, но прошло совсем немного времени – и стражи закона остались в безнадежном меньшинстве. Тем не менее так называемая битва за Солтли 10 февраля 1972 года произошла в мирном ключе, и все насилие свелось к потасовкам между водителями грузовиков и шахтерами.

Но Скаргиллу все еще не хватало людей. И он обратился к рабочим самого Бирмингема со следующим призывом: «Нам не нужны ваши фунты… Но хотите ли вы войти в историю как рабочий класс Бирмингема, что остался в стороне, когда громили шахтеров, или же хотите обрести бессмертие?» Зов разошелся повсюду и проник в умы. Произошедшее дальше началось с плаката, развернутого на возвышенности неподалеку. За ним толпилась масса людей. А потом раздался «рев» с другой стороны холма: они явились, целые тысячи. К толпе в последние минуты подходили подкрепления – неуверенных воспламенил воинственный огонь. В результате битва за Солтли выглядела чем-то вроде крестьянского мятежа, раскрашенного рыцарскими цветами; да что там, Скаргилла будут помнить как «короля Артура».

К чему говорить, что победа оказалась в основном символичной; символ часто порождает священный ритуал, потрясающий тех, кто не видел происходящего собственными глазами. «Мы заглянули прямо в пропасть», – сказал Уилли Уайтлоу. В общем, забастовка, которой все предрекали смерть в течение нескольких дней, парализовала страну. Государственный совет объявил третью стадию чрезвычайного положения. Виктория Грэм в разговоре с другом передала настрой, понятный многим ее сверстникам: «Когда мы страдали ради спасения страны во время войны, задача была проста, а теперь мы, похоже, страдаем молча, глядя, как страну ставят на колени». Для нее, как и для многих других, борьба шахтеров вела к тирании. Дуглас Херд выразил царящее в кабинете пораженческое настроение: «Теперь правительство оглядывало поле боя в поисках тех, кому сдаться, но его все время продолжали громить».

На горизонте нарисовался новый блэкаут, полное отключение электричества. Суровая правда состояла в том, что стране требовалось топливо, но она не могла больше закупать нефть. Уголь не добывался, электростанции работали всего на 25 % мощностей, медсестры ухаживали за больными при свечах. Говорили, что страна останется вообще без электричества – это вопрос нескольких недель. Пора было сложить оружие и просить мира. Перемирие – а это было именно оно – оказалось унизительным. Лорд Уилберфорс, возглавлявший расследование забастовки, дал шахтерам практически все, чего они требовали. А чего не дал, то предоставил сам Хит, угрюмый и отчаявшийся. 19 февраля он гарантировал NUM все, чего профсоюз просил, уступив даже больше, чем рекомендовал отчет Уилберфорса.

По заведенному обычаю Хит обратился к народу. И, появившись на экранах телевизоров, он не признал ни одного требования своих противников. Никто не победил, утверждал премьер-министр.