– Что ж, хвалю, орлы! – Булашевич придирчиво оглядел кессоны. – На совесть ладите, то видно сразу. Ну, а ты, прапорщик, веди-ка меня к котлам, проверю, как богатырей наших кормишь… Да смотри, «какой надо» мне не подсовывай, сам изо всех попробую.

– Нашенский он, Ляксандра Фанасьич, не смотри, что князь! – услыхал Богунов чей-то шёпот среди сапёров.

Да, верно, нашенский, подумал гусар. И в этом весь генерал Булашевич, ему играть-притворяться не надо. Он мимо солдата, нос зажав и парижской парфюмерией обрызгиваясь, проходить не станет. Что говорить, Александр Афанасьевич и в нужник для нижних чинов заглянуть не побрезгует. Знает солдата Булашевич, и солдаты его знают.

– Отдали приказ чинить мосты, граф, – негромко заметил подъехавший ближе к Богунову Ульссон. – Отдали приказ заранее, в запечатанном пакете хранили…

– Что ж тут удивительного?

Тонкие губы свея чуть дрогнули.

– Уложение менять будут, вот что удивительно, граф.

Никита Степанович только пожал плечами.

– Уложения на то и уложения, чтобы их менять, когда время приходит. И так больше ста лет продержалось!

– Так, да не так. – Взгляд Ульссона буравил. – Уложение сие, граф, скреплено многими подписями, кроме Ливонии и России руку приложили Пруссия, Саксония и свеи с данами. Его менять – на серьёзную драку нарываться. Во всяком случае, Брюссельский арбитраж из себя выйдет.

– Как выйдет, так обратно и зайдёт, – попытался отшутиться гусар.

– Боюсь, не сразу, – не принял тона Ульссон. – Европейская политика, граф, есть материя тонкая, от глаз большинства скрытая. Надо уметь замечать признаки большого в малом, на первый взгляд незначительном. А Брюссельский концерт… с ним шутить тоже не стоит, сие есть конференция общеевропейская… Раздувать с ними ссору нам не с руки.

– Ну и пусть себе их корячит! – отмахнулся Никита. Длинномордый свей начинал злить. – Ты, Иван Максимилианович, забыл разве, что случилось, когда двунадесять языков на нас надвинулись?

– Я-то не забыл, – парировал Ульссон. – И в Европе не забыли, а лет, как ни крути, прошло без малого сорок. Многое другим стало. Сами ж говорите – совсем по-иному пруссаки сражаются, если же к ним из тех двунадесяти хотя бы треть добавить – так, знаете ли, солоно нам придётся.

– Тебе б, Иван Максимилианович, в Академии Генерального Штаба лекции читать, – делано рассмеялся Богунов. Соглашаться с нудным свеем, понимай, почти что неприятелем-немцем, было выше гусарских сил. – Такой союз сколотить только Буонапарте мог, так он сперва всю Европу штыком к покорности привёл. А сейчас? Француз англичанину не товарищ, пруссаки с Веной за рейнскую мелюзгу, как петухи за кур, спорят, что ни год, все драки меж ними ждут; даны свеям ничего не забыли и не простили, лехи нас, конечно, ненавидят, да только пруссаков, австрияков и прочих германцев – ничуть не меньше… Куда им да единой армадой!

– Хотел бы согласиться с вами во всём, граф, – холодно поклонился свей, никак не оставлявший вызывающего обращения на «вы», словно и не одногодки и не в одном чине. – Очень хотелось бы.

– А ты согласись, Иван, – сделал над собой усилие Богунов. – Согласись, да и давай с тобой водки ввечеру выпьем, сколько в зимнем походе дозволено!

– Не пью я водку, ваше сиятельство Никита Степанович, – ухмыльнулся Ульссон. – Но мадерой таврической с превеликой радостию угощу. А теперь не поспешить ли нам? Его высокопревосходительство там один, а оба адъютанта… – свей усмехнулся ещё раз и чётко по-русски произнёс: – Лясы точат!

Стычки с засевшими в Анксальте «наёмниками» продолжались, однако решительных атак не предпринимали ни Пламмет, ни Млавская бригада. Её, впрочем, уже нельзя было полагать ни «самозваной», ни даже «бригадой» – из Анассеополя наконец доставили долгожданные приказы, василевс именным указом утверждал создание особой Млавской дивизии и вручал командование над ней Фёдору Сигизмундовичу. Тяглову-Голубицину и Крёйцу оставалось лишь сетовать – их «недопустимым образом перехваченные вне всякого порядка» полки передавались Росскому, и не только они – из столицы слали помощь, и слали щедро.

Ко Второму корпусу спешил также и его новый командир; Росский в замешательстве, чтобы не сказать в отчаянье, глядел на фамилию князя Булашевича в государевом рескрипте.

Нет, князь Александр Афанасьевич кто угодно, но не трус. Не придворный блюдолиз, не чинодрал, не паркетный генерал, хотчинских полей сроду не покидавший. Прост генерал Булашевич, нравом лёгок, к солдату – ласков, с офицерами – на дружеской ноге, со штабными же – строг, а уж интенданты да квартирмейстеры от одного имени его бледнеют и крестятся.

– Дождались, вот, – вымолвил Росский, протягивая бумагу Разумовскому. – Князя Булашевича – на Второй корпус, Шаховского – к… – хотелось сказать «к чёртовой матери», но этих слов, увы, в приказе не сыскалось, – в увольнение от командования и в длительный отпуск по ранению. Занеси в журнал, как положено, Алексей Климентьевич.

Разумовский, конечно, отлично знал, как надлежит поступать с доставленными рескриптами, но Фёдору Сигизмундовичу хотелось хоть что-то сказать вслух.

– А что ж тут плохого, рискну спросить? – пожал плечами полковник Страх. – Я служил с Александром Афанасьевичем. Молодым совсем, в персиянскую кампанию, и потом, на Капказе… Храбрец. Сам в атаку идёт, пулям не кланяется. Солдаты его любят. Что так закручинились, Фёдор Сигизмундович?

– Да, правильно всё сказал Глеб Свиридович, – поддержал Страха Менихов. – Князь Булашевич – генерал от кавалерии, толк в нашем, конном деле знает. По кустам отсиживаться не станем!

– Можно подумать, Ставр Демидович, ты сейчас со своим полком у кухонь отираешься, – заметил Разумовский.

– Не отираюсь. А вот что мы под сим Анксальтом застряли…

– Горяч ты, казаче, не в меру, – оспорил Менихова командир шемширских улан. – Дуром на редуты лезть – большого ума не надо.

– Я не о том, – стал было возражать Ставр, но Росский поднял руку.

– Господа. Закончим, что начали.

Офицеры вновь склонились над картой – вместе с Мениховым, Евсеевым, Страхом и Разумовским Росский наносил на неё новые батареи ливонцев, сысканные казаками и уланами.

Полог штабной палатки откинулся – несмотря на стылую осень, куда больше напоминавшую сейчас уже настоящую зиму, Росский избегал становиться на постой в ливонских фольварках. После страшной смерти Вяземского оставленные ливонцами дома казались упырями, только и ждущими, чтобы живые по незнанию сунулись к ним в утробу, привлечённые теплом и светом. И про отравителей забывать тоже не следовало. После случая с «арапским табачком» проверяли все колодцы, но, как говорится, бережёного Бог бережёт.

Ввалился Сажнев, запорошённый снегом, как никогда напоминая медведя, разбуженного посреди спячки и крайне тем недовольного.