Но все эти норманно-татаро-шведско-франко-немецко-еврейско-польские донорские добавки давно растворились в крепком полынном настое степной русской расы и только изредка выскакивают в русских детях татарским зауженным разрезом глаз, еврейскими крупными ушами или норманнской белобрысостью, которая исчезает с возрастом.

Олег Дмитриевич Барский был шатен, уши у него были средней величины, нос прямой и тонкий, без всякой еврейской горбинки, глаза карие. С раннего детства и до сегодняшнего дня он никогда не сомневался в своем арийско-российском происхождении, а с начала семидесятых годов перестал скрывать и свое дворянское происхождение. Наоборот, империя восстанавливала имперские традиции, и быть дворянином по происхождению стало в номенклатурных кругах не только модно, но даже превратилось в поручительство благонадежности, верности служению державе. Как рекомендация при вступлении в партию. И новая элита, выросшая из «пролетарьята» и «трудового крестьянства», вдруг стала искать в семейных альбомах и в музейных архивах следы своих аристократических корней…

Но Барскому не нужно было рыться в архивах или альбомах. В середине XIX столетия его прапрадед мануфактурщик Аристарх Самсонович Барский получил дворянство, что записано в книге «Указы и деяния императора Николая Первого», а во время первой мировой войны сыновья Аристарха сделали миллионы на поставках российской армии шинелей, нательного солдатского белья и госпитальных простыней. По семейной легенде, прадед Олега Барского дружил с Распутиным и даже принимал участие в знаменитых распутинских загулах. Но когда Распутин с императрицей начали тайные переговоры с Германией о сепаратном мире, что, безусловно, сказалось бы на поставках мануфактуры для фронта, Барские переметнулись на сторону революции и стали снабжать деньгами борцов за свержение самодержавия. И уже не семейная легенда, а письмо большевика Романенко к Ленину, выставленное в Музее Революции, свидетельствует, что дерзкий побег семи большевиков из киевской тюрьмы в 1916 году был финансирован молодым фабрикантом Игорем Барским. И при его же финансовой помощи было закуплено оборудование подпольной большевистской типографии «Правда», что на Лесной улице.

Сколько Барские дали другим партиям — эсерам и кадетам, — теперь уже не учесть, но дружба Барских с большевиками, а также то, что Игорь Барский, дед Олега Дмитриевича, вмеcте с другими миллионерами — Елисеевым, Бабаевым и Слиозбергом — добровольно передал советской власти все свои предприятия, — эти заслуги уберегли Барских от репрессий первых лет революции, и Игорь Барский даже вошел в состав первого наркомата по просвещению.

Но теперь все это мощное генеалогическое древо, на которое опирался Барский всю жизнь и с помощью которого построил свою карьеру в КГБ, рухнуло. Конечно, оставалась еще мать, исполнительница русских песен Варвара Дымкова, умершая всего два года назад. В ее чистокровной русости сомнений не было: она была из вятских крестьянок, и Барский все свое послевоенное детство провел на Вятке, в деревне, где все были Дымковы — и его дед, и дядьки, и тетки, и двоюродные братья. Но то была простота, крестьяне, плебеи, не чета древнему дворянскому роду Барских, к которому сорок лет причислял себя полковник. И вдруг…

После встречи с Анной, в тот же день, к вечеру, полковник Барский, отложив все дела, нашел в архиве КГБ следственное дело братьев Грасс. В деле было всего пять бумажек: письмо Дмитрия Барского народному комиссару Ежову о «тайных происках композиторов Абрама и Моисея Грасс, намеренно отравляющих советскую музыкальную культуру еврейскими религиозными мелодиями», собственноручные признания братьев Грасс в том, что они выполняли задания британской разведки, обвинительное заключение, подписанное довоенным начальником Пятого управления НКВД и «Выписка из протокола Особого Совещания при Народном Комиссаре внутренних дел» с приговором: «За антисоветскую деятельность заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на ДВАДЦАТЬ лет». Последняя, пятая, бумажка была копией справки Прокуратуры СССР, отправленной в 1957 году некоей Соне Моисеевне Грасс, о том, что ее отец, Моисей Грасс, и его старший брат, Абрам Грасс, «были в 1936 году привлечены к уголовной ответственности за государственное преступление необоснованно и умерли в 1939 году в сибирском лагере № 601 на строительстве железной дороги Тюмень-Норильск». Сведений о причине и обстоятельствах их смерти не сообщалось.

Так Барский узнал, что у него есть не то сводная сестра, не то кузина — Соня Моисеевна Грасс.

Соня Грасс оказалась маленькой сорокавосьмилетней шатенкой, профессором физики в Московском институте стали и сплавов, и жила на Арбате, в районе, где когда-то, в шестнадцатом и семнадцатом веках размещались ремесленные слободы и «государевы службы». Память о них осталась в названиях арбатских переулков — Скатертный, Хлебный, Столовый, Плотников, Староконюшенный. Со второй половины восемнадцатого века этот район стал заселяться родовитым дворянством и получил прозвище Сен-Жерменского предместья Москвы. Но в 1917–1920 годах все арбатское дворянство либо ушло с Белой армией за границу, либо было ликвидировано первой волной красного террора, а их особняки превратились в многоквартирные ульи, где стали жить первые советские выдвиженцы — красные инженеры, врачи, писатели и наркомы, которых, начиная с 1935 года, еженощно увозили в подвалы НКВД черные «эмки» и закрытые «хлебные фургоны».

С первых же минут наблюдения за Соней Грасс из окна своей служебной машины, Барский ощутил что-то знакомое и даже близкое в ее походке, очках, посадке головы и даже в манере носить одежду. Словно он знал эту женщину давно, девочкой. Но это было невероятно, ведь в 41-м, когда ему было всего три года, мать уехала с ним из Москвы на Вятку, к своим родителям в деревню Дымково, знаменитую ярко раскрашенными «дымковскими игрушками». Там не было, конечно, никаких Грассов и вообще ни одного еврея, а все были одной фамилии — Дымковы. В этой деревне Барский рос до девяти лет, после чего вернулся с матерью в Москву, где учился в мужской школе и ни с какими девочками, конечно, не знался до шестнадцати лет, когда уехал в Мурманское мореходное училище. То есть никакой Сони Грасс не могло быть в его детстве. И тем не менее…

Барский медленно следовал в машине за своей не то сестрой, не то кузиной. У него не было никакого желания знакомиться с ней, но органической частью его профессии было то, что Анна назвала «еврейским упрямством», а в КГБ называется настойчивостью. Он должен был выяснить, кто из братьев Грасс был его отцом, и эта Соня Грасс была единственной ниточкой, связывающей его с Грассами. А потому он, как привязанный, двигался за ней сначала по арбатским переулкам, потом чуть не потерял ее на переходе через Садовое кольцо и снова нашел на западной стороне Зубовского бульвара… Неужели она пешком ходит на работу? От Арбата — в Институт стали на Ленинском проспекте? Но это, наверно, пять километров! Нет, вот она свернула с Зубовского на Комсомольский проспект и…

Барский не поверил своим глазам. Соня Грасс, дочка Моисея Грасса, осенив себя трехперстным крестом, вошла в церковь Святого Николая Чудотворца!

Он изумленно вышел из машины, поднялся за ней в церковь и увидел, что Соня Грасс молится пред иконой Пресвятой Девы Марии. И тут, в церкви, почти вплотную подойдя к своей погруженной в молитву не то сестре, не то кузине, Барский вдруг понял, почему он решил, что знает ее с детства, девочкой. Потому что манерой держать голову, пучком волос на затылке и этими сползающими по острому носу круглыми очками она была похожа на его дочку Олю. А точнее, Оля — Оля, которую он всю жизнь считал похожей на свою мать, — была не лицом, не фигурой, а манерой держаться похожа на эту свою незнакомую тетку.