Наконец Льюалд замолчал. Гитлер, который все это время разговаривал с Лени Рифеншталь, шагнул к микрофону и объявил Игры открытыми одним коротким предложением. Британский ведущий, которого такой поворот событий застал врасплох, опять включился в передачу происходящего, вздохнув с облегчением: «Это был Герр Гитлер! Игры начались!»

В этот момент церемония достигла кульминации. Ряды трубачей на Марафонских воротах сыграли фанфары. Олимпийский флаг был поднят. Рихард Штраус дирижировал огромным оркестром, исполнявшим его Олимпийский гимн. Артиллерия за стадионом грохотала. Тысячи белых голубей, которых выпустили из клеток на поле, пронеслись белым вихрем через стадион. Еще раз прозвучали фанфары, и стройный молодой человек со светлыми волосами в белой одежде появился в восточных воротах стадиона с факелом в руках. Тишина повисла над стадионом, пока он грациозно бежал круг вдоль восточной трибуны, по дорожке из красной глины, а потом и наверх, по восточной трибуне, где он остановился и поднял факел над головой, а его силуэт четко вырисовывался на фоне неба. Потом, когда прозвонил олимпийский колокол, бегун обернулся, поднялся на носочки и дотронуля факелом до огромного бронзового котла на треноге. Пламя вырвалось вверх. Наконец солнце начало заходить за Олимпийский огонь, и многотысячный хор, одетый в белое, поднялся и стал петь «Аллилуйя» из «Мессии» Генделя. Зрители на трибунах также встали с мест и присоединились к хору. Музыка и голоса поднимались и плыли над стадионом, прорывались дальше, за его пределы, наполняя всю округу светом, любовью и радостью.

Потом спортсмены продолжили маршировать по стадиону, и почти все на поле и вне его чувствовали себя в различной мере потрясенными. Никто и никогда еще не был свидетелем торжества подобного масштаба. Международные журналисты поторопились к своим телетайпам и стали печатать истории, и к следующему утру газеты по всему миру опубликовали восторженные заголовки. Парни из Вашингтона тоже были поражены. «Это было самое впечатляющее зрелище, какое я когда-либо видел», – сказал Роджер Моррис. Джонни Уайт описал свои ощущения: «Оно пробуждало чувство величия». Именно ради этого мероприятие и создавалось – пробудить чувство величия. С этого момента начался процесс формирования мирового мнения о новой Германии. Нацисты вешали над государством знак: «Добро пожаловать в Третий рейх. Мы не такие, как о нас говорят».

Погода на Лангер-Зее становилась непривычно холодной для раннего августа. Пронизывающий порывистый ветер беспрестанно дул на гоночной дистанции в Грюнау. Парни тренировались, несмотря на ветер, одетые в свитера, с ногами, смазанными гусиным жиром. Квалификационные гонки пройдут всего через две недели, а они еще не вернулись в форму. Лодка немного тормозила на каждом захвате и прыгала по волнующейся воде вместо того, чтобы эффективно скользить сквозь волны. По времени их результаты были ужасными. Они постоянно ловили крабов. Их тела все еще не были в необходимом состоянии. Они испещрили свои дневники самоуничижительными заметками. «Мы стали паршивыми гребцами», – просто отметил Джонни Уайт.

Совет Албриксона перед гонкой

Все парни были взволнованны, но вне воды они продолжали ликовать в той веселящей атмосфере, которая окутала Берлин в то лето, и кутили в компании друг с другом, слонялись по городу, ели шницели, пили пиво из глиняных кружек и напевали радостно «Склонитесь перед Вашингтоном». Спортивный директор из Стэнфорда, Джек Райс, пригласил их на ужин в роскошный отель «Алдон», и они, конечно, воспользовались случаем. В повседневных брюках и командных свитерах с большими «В» спереди, они прошли через полицейское оцепление в роскошный холл отеля, где запах кожи и солодового виски смешивался со взрывами смеха, звоном бокалов и переливами мягкой и плавной фортепианной музыки. В ресторанном зале с высокими потолками официант во фраке подвел их к столу цвета слоновой кости, на котором лежала белая льняная скатерть и стоял подсвечник с зажженными свечами. Парни сидели с распахнутыми глазами, разглядывая комнату и остальных ужинавших – международных официальных лиц Олимпиады; состоятельных американцев и британцев; элегантных немок в струящихся вечерних платьях из шелка, шифона, гладкой парчи или сатина, усыпанного блестками. Тут и там офицеры-эсэсовцы сидели за отдельными столами, болтали, смеялись, пили французское вино и угощались бифштексами или зауербратенами. В серо-черной форме и остроконечных фуражках, украшенных серебристыми черепами с пересеченными костями, они выделялись из остальной толпы – строгие, суровые и зловещие. Но казалось, что никто не замечал их присутствия.

Шестого августа Эл Албриксон остановил этот праздник жизни. Парни больше не поедут ни в Берлин, ни куда-либо еще до конца Игр. Осталось всего шесть дней до квалификационных гонок, и Албриксона совсем не устраивали их результаты. Его на самом деле многое не устраивало. Холодная сырая погода и отсутствие отопления в полицейском общежитии мешали Дону Хьюму справиться с простудой – с тем, что засело у него в груди. С тех пор, как он впервые заболел в Принстоне в начале июля, Хьюм так и не переставал кашлять, болезнь затянулась. «Хьюм значит для нас все. Если он быстро не поправится и не вернется в форму, у нас будет мало шансов», – пожаловался Албриксон репортеру «Ассошиэйтед Пресс» неделей ранее. Хьюму с того времени лучше не стало.

Еще Албриксона занимал вопрос по поводу гоночной дистанции. Пятого августа Албриксон ввязался в спор – громкий, разноязычный и совсем малопонятный для всех, кто принимал в нем участие – с представителями Международной федерации гребных клубов и представителями Немецкого Олимпийского комитета. Дистанция в Грюнау была шириной в шесть дорожек, но две внешние дорожки – пятая и шестая – настолько абсолютно открыты ветрам, господствовавшим тогда на Лангер-Зее, что временами по ним совсем невозможно было плыть. С утра Албриксон отменил тренировку, не желая рисковать своей командой на крайних двух гоночных линиях. Дорожки с первой по третью, с другой стороны, подходили так близко к южному берегу озера, что были почти полностью защищены от ветра на протяжении всего пути. Из-за этого складывалось совсем не равное поле для игры. Если день гонки окажется ветреным, то тем командам, которым попадутся дорожки пять и шесть, придется нагонять по меньшей мере два корпуса, чтобы обойти команды внутренних дорожек. Албриксон хотел, чтобы две внешние линии убрали из гонки. Во всех предыдущих олимпийских гребных соревнованиях, говорил он, предварительные испытания, так же как и финальные, были ограничены четырьмя лодками. Но после долгого и горячего обмена аргументами Албриксон прекратил спорить. Все шесть дорожек будут использоваться.

Эл стал волноваться еще сильнее, когда начал пристальнее наблюдать за британской командой. Основу экипажа составляли два кембриджских студента в задней части лодки: Джон Ноэль Дакворт, рулевой, и Уильям Джордж Рэнальд Мандел Лори, загребной. Дакворт был, как кто-то позже скажет о нем, «низок ростом, но велик сердцем». Часть про рост была очевидна с первого взгляда. Часть про сердце он оправдывал каждый раз, когда выходил на воду. Он еще покажет свое сердце через несколько лет в южной части Тихого океана, когда, не повинуясь приказам, останется с ранеными британскими солдатами в тылу у японцев, пока вражеские войска будут его окружать. Когда они приготовились казнить раненых, Дакворт так жестко сопротивлялся, что японцы жестоко избили его, но пощадили его соратников. Они отправили Джона в неизвестный лагерь для военнопленных «Чанги» в Сингапуре. Потом его и еще 1679 заключенных послали за 350 километров через джунгли в лагерь Сонгкураи № 2 в Таиланд, где они принудительно работали на строительстве железной дороги Таиланд – Бирма. Там, когда пленные стали умирать от авитаминоза, дифтерии, оспы, холеры и пыток, Дакворт служил им капелланом, несмотря на то что работал с этими людьми бок о бок. Выжило только 250 человек, и Дакворт в том числе.