Хотя произнесены эти высокие слова были в са́мом центре Москвы, на утвержденном начальством мероприятии, статус Венедикта Ерофеева в пространстве советской культуры некоторое время еще оставался если не двусмысленным, то не вполне определенным. Ни одно его произведение напечатано в СССР по-прежнему не было. Первая публикация состоялась в конце 1988 — начале 1989 года и по этому поводу Ерофеев составил печальный список:

1988 г. То есть наконец-то разрешили печататься в России.

спустя 2 года после Хельсинки (на финском).

спустя 3 года после Нью-Йорка (английский).

– ″ — ″ — 3 года после Белграда (сербский).

– ″ — ″ — 5 лет после Лондона (английский).

– ″ — ″ — 6 лет после Y. Press, Париж. (на русском). 2-е изд

– ″ — ″ — 6 лет после Бостона, США (на английс).

– ″ — ″ — 8 лет после Любляны, Югославия (на словенском).

– ″ — ″ — 9 лет после Стокгольма (на шведском).

– ″ — ″ — 9 лет после Амстердама (голландский).

– ″ — ″ — 9 лет после Зальцбурга (Австрия) рус и немец

– ″ — ″ — 9 лет после Мюнхена (немецкий).

– ″ — ″ — 9 лет после Цюриха (Швейцария).

– ″ — ″ — 10 лет после Варшавы (на польском).

– ″ — ″ — 11 лет после Лондона (на польском).

– ″ — ″ — 11 лет после Y. Press, Париж. (на русском) 1-е изд

– ″ — ″ — 11 лет после Милана (итальянский яз).

– ″ — ″ — 12 лет после «Альбен Мишель», Париж (фр язык).

– ″ — ″ — 15 лет после Иерусалима (Израиль).

[Аргентина. Куплены права на издание у Albin Michel для издатва на испанском, еще в 1977 г.].[937]

Дебют Ерофеева в советской печати смотрелся почти комически — в четырех номерах журнала «Трезвость и культура» была с большими купюрами помещена поэма «Москва — Петушки», сервированная под соусом разоблачения ужасов алкоголизма. «Ерофеев, разумеется, наслаждался подобным парадоксом, — пишет издатель Александр Давыдов. — Действительно, смешно»[938]. Жалко, что автор «Москвы — Петушков» не узнал о своеобразной реакции руководителей московских железных дорог на публикацию поэмы в журнале «Трезвость и культура», — тогда, вероятно, он развеселился бы еще больше. «Контролерам был известен Ерофеев, — пишет Андрей Анпилов. — Когда вышла в „Трезвости и культуре“ поэма, — им, оказывается, начальство устроило собрание, где упрекало за поборы с зайцев и пьянство на рабочем месте. То есть меры по результатам сигнала были приняты». Не поручимся, впрочем, что это не городской анекдот.

«Воевать за трезвость партия и правительство решили почему-то культурой, — вспоминает Сергей Чупринин, написавший предисловие к первой публикации „Москвы — Петушков“. — Даже новый журнал появился, который так и назывался — „Трезвость и культура“. Вот оттуда летом 1988 года мне и позвонили — с просьбой написать вступительную статью к „Москве — Петушкам“ Венедикта Ерофеева. Надо ли говорить, что от таких предложений не отказываются? Я в ту пору ерофеевскую поэму, на родине еще не публиковавшуюся, знал едва ли не наизусть, поэтому и статью написал, не скрывая своего восхищения и ставя этот текст в один ряд с вершинными достижениями русской литературы XX века. Понравилось ли Венедикту Васильевичу мое сочинение, мне самому и теперь кажущееся не пустым, не знаю, он, поди, к похвалам давно уже привык, но вот о том, что к само́й публикации (1988, № 12; 1989, № 1, 2, 3) классик отнесся через губу, я наслышан. Да оно и правильно — мало того, что журнал этот так потешно назывался, так еще и из хрестоматийного текста трезвые публикаторы ступенчато понавырезали самые лакомые места — что-то в гранках, что-то в верстке, а что-то уже и в сверке. Несколькими месяцами позже появился альманах „Весть“, где поэма была напечатана уже как до́лжно, тут же лавиной пошли отдельные издания, так что, увы мне, о публикации с моим предисловием никто уже и не вспомнил»[939].

Действительно, в 1989 году лавина прижизненной и теперь уже вполне официальной популярности Венедикта Ерофеева в Советском Союзе достигла апогея. О том, каким почтением и обожанием он был окружен в этот период, можно судить, например, по коротким воспоминаниям Михаила Дегтярева, которому в 1989 году удалось договориться с автором «Москвы — Петушков» об интервью для телевидения: «Когда в „Останкино“ об этом узнали, сбежались все редакторы, все захотели сами разговаривать с Ерофеевым. Но главный был тогда еще порядочный человек, сказал, что раз ты договорился и организовал, то твое право задать три первых вопроса. В общем, на съемку поехало человек шесть, и редакторы с корреспондентами изображали из себя осветителей и держателей кабеля. А я уселся с В. Е. в кресла. Очень крутым себя чувствовал. И конечно, старался казаться умнее, чем был в моем юном возрасте. Поэтому мало что помню из разговора о литературе, просто старался не опозориться. У В. Е. был очень странный взгляд — детский и мудрый одновременно. И какой-то абсолютно беззащитный. Сбивал с мысли. Потом меня долго хвалили в редакции». «Никогда не лицезрел я более прекрасного лица, — вспоминает о своей встрече с Ерофеевым в 1989 году Вячеслав Кабанов. — Да, именно так — лицезреть его хотелось. Глаза — невероятной глубины, голубизны и светлости»[940].

17 февраля 1989 года состоялся творческий вечер Ерофеева в Литературном институте. «В. Е. уже говорил через аппарат, и разобрать с непривычки удавалось только отдельные слова, хуже радиоглушилки. Обозвал Ленина мудаком, чем сорвал аплодисмент», — вспоминает Николай Романовский. «„Москва — Петушки“ он вслух не читал, а поставил магнитофонную запись», — прибавляет к этому Алексей Кубрик. 2 марта вечер Ерофеева прошел в студенческом театре МГУ, в котором в это время ставилась «Вальпургиева ночь». Режиссер Евгений Славутин вспоминает, как поражен был Ерофеев, когда узнал, что при постановке из текста пьесы не было выкинуто ни одно матерное слово. «И хотя он был особенно смел в своем художественном слове, в жизни это был необычайно, до безумия застенчивый, целомудренный человек, — комментирует Славутин. — То, что он говорит о себе в поэме: стыдлив, дескать, — это не маска»[941]. После первого акта на сцену для приветствий Ерофееву поднялись Владимир Муравьев, Ольга Седакова, Евгений Попов и другие писатели — друзья и приятели автора пьесы.