Ремедж беспокойно заёрзал на месте. Он взял перо, лежавшее перед ним, и начал тыкать им в стол. Он привык в Трибунале к более решительным действиям, и затягивание допроса его раздражало.

— Прекратите эту канитель, — бросил он тихо и злобно, — и давайте ближе к делу.

Баррас, в прежнее время всегда презрительно отзывавшийся о Ремедже, не выказал никакого возмущения, когда тот перебил его. Он по-прежнему сохранял бесстрастие статуи. И только барабанил пальцами по столу.

— Какова истинная причина вашего отказа вступить в армию?

— Я уже вам объяснял, — отвечал Артур и быстро перевёл дыхание.

— Боже праведный! — вмешался опять Ремедж. — О чём он толкует? К чему все эти выверты! Пускай говорит прямо или держит язык за зубами.

— Изложите свои мотивы, — сказал Артуру преподобный Лоу с чем-то вроде покровительственной жалости.

— Я не могу сказать больше того, что я уже сказал, — возразил Артур, понижая голос. — Я протестую против того, чтобы несправедливо и напрасно жертвовали жизнью людей. Я не буду принимать в этом участия ни на войне, ни где-либо в другом месте. — Произнося эти слева, Артур не сводил глаз с отца.

— Господи, боже мой! — опять вздохнул Ремедж. — Что за дикий образ мыслей.

Тут произошло замешательство. На хорах встала какая-то женщина, маленькая, деловитая, спокойная. Это была вдова «Скорбящего», и она прокричала звучным голосом:

— Он совершенно прав, а вы все не правы. «Не убий». Вспомните это — и войне завтра же наступит конец!

Сразу же поднялся рёв, целая буря протестов. Несколько голосов завопило:

— Позор!

— Замолчите!

— Выведите её!

Миссис «Скорбящую» окружили, подталкивая к двери, и выпроводили из зала.

Когда порядок был восстановлен, капитан Дуглас громко постучал по столу.

— Ещё одно такое нарушение тишины, — и я велю очистить зал!

Он повернулся к своим коллегам. При разборе каждого дела наступал момент, когда следовало собрать воедино разрозненные силы всей комиссии и быстро привести дело к надлежащему концу. А здесь оно явно зашло чересчур далеко. Дуглас слушал Артура с плохо скрытым пренебрежением. Это был грубый невежда, выслужившийся из сержантов, деспот с суровым лицом, толстой кожей и типично казарменным складом ума. Обратившись к Артуру, он отрезал:

— С вашего позволения, подойдём к вопросу с другой стороны. Вы заявили, что не желаете воевать. А вы учли, чем это вам грозит?

Артур сильно побледнел, инстинктивно ощущая мрачную враждебность, как бы исходившую от Дугласа.

— Это не изменит моего решения.

— Так. Но всё же вы ведь не хотите сидеть в тюрьме два или три года?

В зале гробовая тишина. Артур сознавал, что на нём сосредоточено внимание всей толпы. Он подумал: «Неужели всё это происходит на самом деле? И это я стою здесь, в таком ужасном положении?»

Наконец, он сказал устало:

— Сидеть в тюрьме мне столько же хочется, сколько большинству солдат — сидеть в окопах.

Взгляд Дугласа стал ещё жёстче. Он сказал, повысив голос:

— Они идут туда, так как считают это своим долгом.

— Может быть, и я считаю своим долгом идти в тюрьму.

Слабый вздох пронёсся в толпе на хорах. Дуглас сердито посмотрел туда, затем оглянулся на Барраса. Он пожал плечами и одновременно с этим бросил бумаги на стол жестом, говорившим: «К сожалению, это безнадёжный субъект».

Баррас сидел, выпрямившись в кресле, в позе застывшей суровости. Он озабоченно провёл рукой по лбу. Казалось, он прислушивается к тому разговору вполголоса, который вели между собой сидевшие за столом. Наконец он сказал сухо-официальным тоном:

— Я вижу, все вы разделяете мою точку зрения. — И поднял руку, призывая к молчанию.

Объявили минутный перерыв, затем, среди того же гробового молчания, Баррас, по-прежнему глядя поверх головы Артура, прочёл приговор:

— «Трибунал, внимательно рассмотрев ваше дело, — начал он обычной формулой, — не нашёл возможным освободить вас от военной службы». — Тотчас раздался взрыв аплодисментов, долгое и громкое «ура», и секретарь Раттер не отдал распоряжения навести порядок. Какая-то женщина крикнула с хоров:

— Правильно, мистер Баррас! Правильно поступили, сэр!

Капитан Дуглас перегнулся через стол и протянул ему руку. Остальные члены Трибунала сделали то же самое. Баррас всем по очереди пожал руки, внушительно, но несколько рассеянно. Он смотрел на хоры, откуда ему рукоплескали и откуда прозвучали слова той женщины.

Артур всё стоял посреди зала с вытянувшимся, серым лицом, поникнув головой. Казалось, он ждал чего-то, что должно сейчас произойти. Он переживал мучительную реакцию. Как бы стремясь перехватить взгляд отца, он поднял голову. Дрожь пробежала по его телу. Он повернулся и вышел из зала.

В этот вечер Баррас вернулся домой поздно. В передней он натолкнулся на Артура. Остановился и каким-то странным тоном, полуогорченным, полуудивленным, неожиданно сказал:

— Ты можешь, если тебе угодно, обжаловать приговор. Ты знаешь, что это разрешается.

Артур пристально смотрел на отца. Теперь он был спокоен.

— Вы довели меня до этого, — сказал он. — И я не обжалую приговор. Я пройду через все.

Несколько мгновений оба молчали.

— Что же, — сказал Баррас почти жалобно, — ты сам себя накажешь. — Он отвернулся и направился в столовую.

Когда Артур шёл наверх, ему смутно послышался откуда-то плач тёти Кэрри.

В этот вечер в городе царило большое оживление. Поступок Барраса вызвал потрясающую сенсацию. Патриотизм принял размеры горячки, и толпа народа прошла по Фрихолд стрит с флагами и пением «Типерери». Она выбила стекла в домике миссис «Скорбящей», затем направилась к лавке Ганса Мессюэра. С некоторого времени к старому Гансу, как чужестранцу, относились подозрительно, и теперь взрыв патриотизма превратил это подозрение в уверенность. Цирюльню Ганса разгромили, разбили зеркальную витрину, перебили бутылки, изорвали шторы, а гордость старого Мессюэра — вывеску, размалёванную красными и синими полосами, — разнесли в щепки. Ганса, в ужасе вскочившего с постели, избили и оставили в беспамятстве на полу.

Два дня спустя Артур был арестован и отведён в Тайнкаслские казармы. Всё произошло в полном спокойствии и порядке. Он попал в машину, и теперь всё шло гладко и независимо от его воли. В казармах он отказался надеть форму. Его немедленно судили военным судом, приговорили к двум годам каторжных работ и постановили перевести в Бентонскую тюрьму.

Уходя после второго суда, он думал о том, как всё произошло. И странно запомнилось лицо отца: красное, смущённое, смутно недоумевающее.

«Чёрная Мария» резким толчком остановилась у Бентонской тюрьмы, и послышался звук отодвигаемых засовов. Артур сидел в тёмном тесном отделении «чёрной Марии», все ещё ошеломлённый, пытаясь освоиться с тем, что он здесь, внутри тюремной кареты.