А потом, однажды утром, это случилось. Тогда, в одиночестве и тревоге, я начала вести дневник. Он кажется мне более живым, более верным, чем рассказ, который я могла бы извлечь из него. Вот он. Я ограничусь лишь сокращением ненужных подробностей, чересчур личных соображений, пережевывания одного и того же.

1 сентября.

Десять часов утра. Газета излагает требования Гитлера; никаких комментариев, не подчеркивается тревожный характер новостей, но и о надежде ничего не говорится. Ничем не занятая, я в смятении иду в «Дом». Народу мало. Я едва успела заказать кофе, как официант сообщил: «Они объявили войну Польше». Оказалось, у одного посетителя кафе есть «Пари-Миди». Все ринулись к нему, а также к газетным киоскам: «Пари-Миди» не поступала. Я встаю, направляюсь обратно к отелю. Люди на улице ничего еще не знают, они по-прежнему улыбаются. На авеню дю Мэн у нескольких человек в руках есть «Пари-Миди»: их останавливают, чтобы прочитать заголовки. Я встречаюсь с Сартром, провожаю его в Пасси, куда он идет повидаться с родственниками, и дожидаюсь его в кафе «Виадук» у входа в метро. В Пасси совершенно пусто, ни одного пешехода на улицах, но на набережной бесконечная вереница машин, забитых чемоданами и детишками, есть даже мотоциклы с колясками. Я ни о чем не думаю. Я одурела. Возвращается Сартр. Объявлена мобилизация. Газеты сообщают, что она начнется с завтрашнего дня; это дает нам немного времени. Мы идем в отель, достаем в подвале солдатский мешок, башмаки. Сартр боится опоздать на пункт сбора, и мы на такси едем на площадь Эбер: маленькую площадь у ворот Ла Шапель. Она пуста. Посредине столб с объявлением: «Пункт сбора 4», а под объявлением — два жандарма. На стену только что приклеили плакаты: большое обращение к парижскому населению с сине-бело-красными полосами и, поскромнее, приказ о мобилизации, объявленной начиная со 2 сентября, 0 часов.

Сартр подходит к жандармам и показывает свое мобилизационное предписание: он должен ехать в Нанси. «Если хотите, приходите в 0 часов, — сказал жандарм. — Но мы не сможем снарядить поезд для вас одного». Пешком мы идем в кафе «Флора». Соня великолепна с красным платком в волосах, а Аньес Капри одета по-весеннему, в пастушеской шляпе с большой белой лентой; какая-то женщина сурового вида плачет. «На этот раз дело, похоже, серьезное», — заметил официант. Но люди продолжают улыбаться. Я по-прежнему ни о чем не думаю, но у меня разболелась голова. Сен-Жермен-де-Пре утопает в лунном свете, можно подумать — деревенская церковь. А в глубине всего, повсюду неуловимый ужас: ничего нельзя предугадать, ничего вообразить, ничего коснуться.

Я боюсь ночи, хотя я очень устала. Я не сплю, вся комната в лунном свете. Внезапно раздался громкий крик; я иду к окну: кричала какая-то женщина; скопление людей, шаги на тротуаре, электрический фонарик. Я засыпаю.

2 сентября.

Будильник звонит в 3 часа. Пешком мы спускаемся в «Дом»; очень тепло. «Дом» и «Ротонда» слабо освещены. В «Доме» шумно, много мундиров. На террасе две проститутки рядом с двумя офицерами, одна машинально напевает; офицеры не обращают на них внимания. Внутри смех, крики. На такси сквозь пустынную теплую ночь, в лунном свете, мы едем на площадь Эбер, площадь безлюдна, но два жандарма на месте. Похоже на роман Кафки: поступок Сартра кажется совершенно свободным и немотивированным и, однако, обусловлен строгой неотвратимостью, которая исходит из его внутренней сущности, независимо от людей.

Жандармы встречают его с дружеским и равнодушным видом: «Ступайте на Восточный вокзал», — сказали они, как будто обращались к какому-то маньяку. Мы прошли над рельсами, по большим железным мостам; небо покраснело, было очень красиво. Вокзал пустой, есть поезд в 6.24, но мы решаем, что Сартр поедет на поезде в 7.50. Мы садимся на террасе. Сартр твердит, что в метеорологической службе ему не грозит никакая опасность. Еще какое-то время мы разговариваем на вокзале над линией, потом он уезжает. Я возвращаюсь на Монпарнас пешком, прекрасное осеннее утро; на Севастопольском бульваре веет свежим запахом моркови и капусты…

Когда в 5 часов я выхожу из кино, на улицах полная тишина, погода душная. «Энтрансижан» намекает на неясные дипломатические маневры: Польша сопротивляется, рейх напуган; мгновение надежды, безрадостной, более тягостной, чем оцепенение. На авеню Оперы люди стоят в очереди, чтобы получить противогазы. Книжный магазин «Шунц» на бульваре Монпарнас поместил на стеклах рукописное объявление: «Французская семья. Сын мобилизован в 1914 г. и т. д. Подлежит мобилизации на девятый день».

Я поднимаюсь к Фернану. Он встречает меня взволнованными словами: «Посмотрим, есть ли у вас сердце! Эренбург конченый человек!» Эренбург не ест, не спит из-за германо-советского пакта: он думает о самоубийстве! Меня это мало трогает. Мы идем ужинать в бретонскую блинную на улицу Монпарнас; на улице темная ночь; на противоположной стене можно различить вывеску «АБРИ», по тротуару взад-вперед шагают девушки, один-два синих огонька. Блинную больше не снабжают, там нет хлеба, нет муки. Ем я мало. Этим вечером кафе закрываются в 11 часов, а ночные кабаре не работают. Я не в силах смириться с мыслью о том, чтобы вернуться в свой номер; иду ночевать к Фернану. Постелили простыню на диван внизу. Я долго не засыпаю, но потом все-таки заснула.

3 сентября.

Я просыпаюсь в половине девятого, идет дождь. Первая моя мысль: «Это правда!» Я не то чтобы печальна или несчастна, внутри у меня нет ощущения горя: ужасен внешний мир. Включаем радио. Немцы не ответили на первые ноты Франции и Англии, в Польше по-прежнему сражаются. Немыслимо: после этого дня настанет другой, потом следующий, причем намного хуже этого, поскольку сражаться будут и дальше. Плакать мешает ощущение, что потом снова придется плакать.

Читаю «Дневник» Жида. Время тянется медленно. 11 часов: последнее обращение к Берлину, сегодня узнаем ответ; надежды нет; я даже не представляю себе, как я обрадуюсь, если мне скажут: «Войны не будет», возможно, никакой радости и не будет.

Телефонный звонок Жеже; я иду к ней пешком; все расстояния стали такими короткими: пройти километр — это все-таки десять занятых минут. У полицейских великолепные новые каски и противогазы через плечо в мешочках табачного цвета. Есть и гражданские, которые тоже их носят. Многие станции метро загорожены цепями, и в объявлениях сообщается о ближайшей открытой станции. Закрашенные синим автомобильные фары похожи на огромные драгоценные камни. Я обедаю в «Доме» с Пардо[93], Жеже и одним англичанином с очень голубыми глазами. Пардо держит пари против Жеже и меня, что войны не будет; англичанин согласен с ним; однако ходят слухи, что Англия уже объявила войну. Жеже рассказывает о своем возвращении из Лиможа в Париж; им встретилась нескончаемая вереница такси, груженных матрасами автомобилей; в сторону Парижа машин очень мало: одни лишь мужчины, резервисты. Мужчины закрывают окна «Дома» плотными синими шторами. Внезапно в половине четвертого «Пари-Суар»: «В одиннадцать часов Англия объявила войну; Франция объявляет ее в пять часов пополудни». Страшное потрясение, несмотря ни на что.