Ленин кое-как свернул разговор, надавал Свердлову неопределенных авансов и с облегчением отбыл домой. Социализм уже сам по себе был достаточно гадок, но возможное царство этих фанатиков внушало настоящий ужас. Не нравилось ему и то, что они уже начали подбивать одуревшие от водки и кокаина революционные массы на разорение церквей. К религии Ленин был равнодушен, но ему нравились тепло-золотое нутро храмов и жарко горящие свечки, вызывавшие в памяти что-то детское и праздничное. А как хорошо было в пасхальную ночь расцеловать какую-нибудь симпатичную мещаночку или под шумок позволить себе еще большие вольности! Ему не хотелось отказываться от этого привычного и родного Бога ради непонятного и жестокого Бога еврейского.

Но хуже всего было появление нового претендента на трон. Где же, чорт побери, проклятое кольцо? Того и гляди, полезут татары и сарты с преданием об утерянном перстне хана Батыя, а за ними и другие не замедлят... Так и вовсе державу по кускам растащат — и какая тогда коммерция, какая свобода торговли?

4

В чудесном месяце мае по Москве ходил человек в красных гетрах. Это был известный террорист Борис Савинков, ненавидевший большевиков. Дзержинский в свою бытность эсером отлично знал Савинкова. Он был опасный человек, совершенно бесстрашный и неуловимый. О нем ходили легенды: то его кто-то видел загримированным стариком, то он шел без грима среди бела дня по людной улице с папиросой в зубах. Савинков готовил вооруженное восстание и намеревался убивать советских руководителей, но это было не главное. Главное было то, что именно Савинков в данный момент владел волшебным кольцом.

Об этом Дзержинский услыхал несколько дней тому назад, когда к его заместителю Петерсу пришла некая девица — сестра милосердия из госпиталя Покровской общины — и рассказала, что находившийся там на излечении и влюбленный в нее юнкер Иванов под секретом сообщил ей, что в Москве существует тайная антикоммунистическая организация под названием «Союз защиты родины и свободы», что скоро будет ее выступление, которое начнется восстанием и расправой с латышскими стрелками и чекистскими отрядами, и что он, влюбленный юнкер Иванов, не просит, а умоляет ее на это время уехать из Москвы. Дзержинский заинтересовался этим делом — кольцо кольцом, а заговоры, тем более направленные непосредственно против «Черного Креста», его тоже не могли не беспокоить — и, отодвинув Петерса, затребовал милосердную сестричку к себе.

— Расскажите мне, что еще вам говорил этот юнкер.

— Ах, он такой гадкий. — Девушка кокетливо поправила косынку. — Он ко мне приставал. Вообразите, товарищ Дзержинский, он меня...

— ВЧК это не интересует, — прервал ее Феликс Эдмундович. «О женщины, мерзкие, гнусные твари, предательницы! И как из прелестных невинных малышек вырастают такие гадины?» — Что он вам говорил о тайной организации?

— Они хотят вас убить. А вы симпатичный...

— Польщен. — Он наклонил голову. — Но продолжайте же. Кто ими руководит? Называл вам юнкер Иванов имя и приметы этого человека?

— Какой-то мужчина. Юнкер Иванов не знает, как его зовут. И не знает, как он выглядит — он все время выглядит по-разному. Но он носит красные гетры.

«Савинков», — понял Феликс Эдмундович. Больше во всей России красных гетр никто не носил.

— И у него на руке кольцо.

— Милая моя, это не примета. Кольцо можно снять.

— Да, но этот человек никогда его не снимает. Это не простое кольцо. Говорят, оно волшебное. Оно помогает ему прятаться от вас Оно досталось ему от какого-то убитого матроса.

— Значит, матросу оно не помогло, — с усмешкой сказал Дзержинский.

«Неужели — ОНО? И неужели оно дает какую-то часть своей силы любому, кто наденет его, а не только потомку Иоанна Грозного? Ведь Савинков и вправду неуловим. Какую же силу даст оно МНЕ!» И он, поблагодарив медсестру и расстреляв ее, приказал Петерсу установить слежку за не в меру болтливым юнкером Ивановым.

Когда-то давно, во времена незабвенного Азефа, Савинков был Дзержинскому по душе: Железный Феликс любил террористов. Но Савинков был человек путаный и непредсказуемый: то он за революцию, то против... И книжки он писал слезливые: персонажи их все мучились сомнениями да рассуждали, можно ли убивать, нельзя ли... Дзержинского это удивляло. Убивать было можно во всех случаях, когда это было нужно. Только глупец может терзаться по таким ничтожным поводам. Так, у Феликса Эдмундовича были целых две причины ликвидировать Савинкова: антисоветский заговор и волшебное кольцо. Какие могут быть сомненья? Дзержинский допускал, конечно, что кольцо Савинкова может оказаться совсем не тем кольцом, но заговор-то уж наверняка был настоящий.

Однако была еще и третья причина, по которой нужно было казнить Савинкова: Феликс Эдмундович был в чудесном месяце мае очень зол и в дурном настроении, и ему безумно хотелось казнить хоть кого-нибудь. Причиной же этого дурного настроения был состоявшийся первого мая допрос Пуришкевича...

— Вот мы и свиделись, Владимир Митрофанович!

С этими словами Дзержинский взял в руки скальпель и посмотрел на Пуришкевича очень выразительно. Пуришкевич был посажен в тюрьму еще Керенским, но у Феликса Эдмундовича в революционной суматохе все руки не доходили им заняться. Расправу же над ненавистным Юсуповым он сознательно откладывал на потом, когда удастся протащить через Совнарком или ВЦИК распоряжение о публичной порке кнутом и сажании на кол. (Зиновьев давно был «за», но другие противились из буржуазного чистоплюйства.)

— Да, князь Юсупов оказался прав, — сказал Пуришкевич, не обнаруживая никаких признаков волнения. — Вы сделали неплохую карьеру, пан Станислав... то бишь пан Феликс.

— Надеюсь, вы понимаете, что находитесь в полной моей власти?

— Отнюдь, — усмехнулся Пуришкевич. — Вспомните о фотоснимках! Лев революции, председатель ВЧК, самый мужественный человек в России — переодетый девкою, в объятиях лысого старика! Вы сделаетесь посмешищем, в сто раз хуже Керенского! — И он сардонически расхохотался.

— Ни один человек не может выдержать пыток, — прошипел Дзержинский, побелев от гнева. — Вам будут загонять иголки под ногти, избивать дубинками до тех пор, пока вы не скажете, где находятся фотографии. — Он блефовал: в либеральной Москве, где заправляли буржуазный Ленин и мягкотелый Каменев, пытки считались не comme il faut. Но Пуришкевич-то мог об этом и не знать.

— Сказать-то я, может, и скажу, — отвечал невозмутимый Пуришкевич, — плоть слаба... Но, право же, вы нас недооценили. Негативы давно переправлены в Лондон.

— В Лондон! — вскричал Дзержинский. Лондон был тем проклятым, ненавистным городом, убежищем дьявола, над которым большевики никогда не имели власти.

— А князь Юсупов, пока вы тут занимались обустройством на новом месте, тайно уехал из Питера в Париж, — добил его Пуришкевич. — У нас с ним уговор: если со мной что-нибудь случится — он тотчас через своего поверенного распорядится опубликовать эти снимки во всех газетах. Так что уж отпустите меня по-хорошему. В этом случае я останусь верен слову и в мемуарах не упомяну о вашей роли в том дельце. И о снимках, конечно, — прибавил он. — Да, и еще одна мелочь... Вы уж, будьте так любезны, скажите там вашему петербургскому наместнику, чтобы не допускал во дворце Юсуповых беспорядка. Чтоб ни одной занавесочки не пропало. Феликс Феликсович может рассердиться.