— Это ваши девочковские заморочки. Парню похрен на сантименты. Когда ты прекратишь жить для детей и начнешь жить для себя?

Он повренул голову, я — тоже, наши взгляды встретились — холодные, до дрожи.

— Я живу теперь ради других детей. Так что ответ — никогда.

— У них не было нормальной семьи и не будет, получается? Мама на работе, школа, садик, сиделка…

— Няня, — исправила я грубо. — Да, так и будет. Найти им папу у меня не получилось. Не везет мне с мужиками. Бывает…

Я сжимала себе коленки, хотя они и не дрожали — просто ладони вспотели.

— Марина, всего полгода. Я уверен, мы уживемся.

— Это не гринка по браку. Никто не будет проверять, живем мы в одном доме или нет, спим вместе или нет, — скривила я губы.

— Марина, мы приняли тяжелое решение: взяли детей. Неужели мы не можем взять себя в руки?

Он смог — оторвал мою руку от моей коленки и сжал уже сухие пальцы.

— Я не прошу меня любить. Я прошу тебя любить этих детей и дать им поверить в семью. Понимаешь, ему двенадцать — так мало времени осталось, чтобы сформировать представление о том, как нужно относиться к женщине. В доме должен быть мужчина. Я знаю, о чем говорю.

— Я тоже знаю, о чем говорю, — пыталась освободиться я от цепкой хватки. — Ты меня шантажируешь. Детьми! Я об этом тебя предупреждала.

— Но мне от тебя ничего не надо, — хмыкнул он, ловя мою вторую руку. — Ни доков, ни баксов, ничего… Ты не думала, что мне просто нужна ты? Ты все стонешь, что не нужна детям. А мне? Почему ты не замечаешь того, кому нужна? Почему?

По кочану! По кочану хотелось ему настучать: ну нельзя быть настолько тупым! Или можно? Или нужно, чтобы оставаться мужиком. Я отвернулась, сфокусировала взгляд на погремушке — она не сдвинулась с места, но зазвенела, у меня в голове. Я сжала виски ладонями, сдавила до боли, но в груди болело сильнее — и это не лечится, это хроническое, это все из-за него… А он спрашивает — почему?

— Ты так ничего и не поняла за двадцать с гаком лет жизни в Штатах: главный принцип твоих новых сограждан — плевать, что о нас подумают другие, главное, что нам хорошо. На соседей оглядываются одни лишь неудачники. И обсуждают их те же неудачники. Нормальным людям на личную жизнь других плевать. Неужели ты до сих пор не вытравила из себя Совок и готова пожертвовать личным ради какого-то общественного мнения, которого в природе-то не существует? Неужели ты такая дура?

— А ты умный, да? — я так и не повернула к нему головы.

— Я понимаю, что гордый, но одинокий — это дурак, я больше не хочу им быть, хочу поумнеть.

— Похвальное желание, — продолжала я смотреть на погремушку, но двигать предметы взглядом так и не научилась. Под моим взглядом — самым злым — двигались только мужчины: в единственном числе, Андрей. Я почувствовала бедром его ногу, но рука легла мимо плеча на спинку дивана.

— А ты чего хочешь, Марина? — завис он над моим ухом.

— Не быть дурой. Только дурак и дура — две большие разницы.

— Ты будешь дурой, если вместо сердца послушаешь гордость.

— Мое сердце молчит, зря надеешься. Моя гордость уязвлена, тут ты прав. Из чего еще состоит женщина? Из тела? Мое тело за эти пару недель постарело лет на десять минимум.

— Это не правда.

— Правда. Чувствую себя разбитой старухой.

— Ты три часовых пояса сменила и в трех разных климатических зонах пожила. Да одного нашего питерского болота достаточно, чтобы почувствовать себя развалиной. Кости ноют?

— Нет. Ты ноешь. У меня под ухом, — облизала я сухие губы и попросила стакан воды. Андрей его принес и сел на прежнее место.

— Ну кто тебе, кроме меня, стакан воды принесет?

— Не надо шаблонных фраз. Тебя они не спасут.

— Я не хочу спастись. Иначе, думаешь, я сиганул бы в омут с головой? Нет, конечно. Марина, все будет хорошо, расслабься…

Он провел ладонью вдоль моей руки — голой, которая сейчас покрылась гусиной кожей.

— Не могу, Андрей. Мне кажется, что ты относишься ко всему слишком… Слишком поверхностно. Так нельзя.

— Нет, у нас хорошая жировая прослойка к старости накопилась. Я вообще не переживаю за этих детей: ни на улице, ни голодными они не останутся. Но и ты ведь не за это переживаешь?

— Не за это. Сам не боишься на улице остаться?

— Нет. Сейчас ты раз пять подумаешь, прежде чем покажешь мне на дверь. Это были две сумасшедшие недели — две недели за двадцать лет, но мы прожили их, не убив друг друга. В сорок пять мы можем поумнеть? Не просто же так паспорт меняют… А чтобы подвести черту под прежней жизнью и начать новую, умудренную опытом.

— И ты уверен, что я тебя прощу? — хмыкнула я, мысленно катая погремушку по полировке стола.

— Я знаю, что не простишь. И не надо. Ну что мне делать с твоим прощением? Это же не картина, чтобы ее в рамочку и на стену. Кстати, у тебя патенты есть?

— Висят в рамочке на стене дома… Шучу, — хмыкнула громче и повернула голову, чтобы столкнуться с носом Андрея. — Два, их выдали уже в рамочке, валяются в коробке в гараже.

— А помнится, ты говорила — вот бы чего-нибудь придумать и запатентовать… Помнишь?

— Я, честно, даже не знаю, что за патент там… Это просто, чтобы боссы могли потом судиться с конкурентами.

— Хоть это ты понимаешь… Со мной судиться не будешь?

— Мы не женаты.

— Из-за детей?

— Андрей, что ты хочешь?

— Пойти спать с женщиной, которую я без всяких бумажек считаю своей женой. Она очень устала. Ей нужно выспаться. Утром она снова будет мамой.

— А ночью?

— Женой, увы, не будет. Будет только нянькой… Тебе хотя бы бутылку дорогого коньяка подарят за посредничество? Или просто спасибо скажут?

— Андрей, иди спать. Я хочу посидеть одна.

— Много хочешь. Ты больше не одна, Марина. Пойдем спать. Пожалуйста.

Он встал и протянул руку. Для танца? Да, для жизни в темпе вальса. Раз-два, раз-два, раз-два или три? И кто будет третий — Андрей или Маша?

Глава 36. Выхода нет

Последний день в Израиле вышел воистину жарким и душным. Из-за разговора с Элис.

— Я завтра возвращаюсь домой, — начала я издалека, а