В одно мгновение Хаген вспорол ремень на круглом животе Наби, и, как кожуру с банана, сдернул с него штаны. Тут Аргунов шагнул вперед и сказал:

– Довольно.

– Отойди, – сказал Хаген, – ты видишь, что это за баран? Это конденсатор, а не человек, чего он бегает туда-сюда? Я возьму его с собой и вытрясу из него двадцатку, и половину из нее я отдам тебе.

– Ты не заберешь его никуда, – ответил Аргунов, – может, он и баран, но это не значит, что ты можешь его резать.

Хаген был не очень-то доволен; но он не собирался устраивать перестрелку с ЦСН ФСБ, тем более что их высыпала на поле целая рота. Они еще немножко попинали людей Наби, забрали в счет долга машины, на которых он приехал, а у многих посрывали с рук часы.

Когда Хаген уехал, Наби некоторое время лежал на земле, а потом он встал и напустился на Аргунова. Потом он попросил подвезти его с друзьями до дома.

– Возьми такси, – процедил полковник ФСБ.

* * *

В то самое время, когда уполномоченный по правам человека Наби Набиев пытался разъяснить главе Антитеррористического центра особенности банкинга по понятиям, в ста сорока километрах от моря, высоко в горах, на залитой светом поляне с покосившимися пустыми ульями, происходило другое собрание.

Пасека эта была место известное, – рядом была пещера, в которой раненый Байсангур отлеживался после того, как имам Шамиль сдался царю, а потом во время первой войны в пещере держали русских пленников; двое из русских тогда так и померли, зато за третьего заплатили два миллиона.

Булавди Хаджиев задержался в дороге и пришел на Шуру последним, и, по правде говоря, когда он раздвинул ветви и шагнул на выцветшую от жары поляну, ему не очень-то понравилось то, что он увидел. Слишком много на этой Шуре было пустых мест.

На этой Шуре не было Джаватхана, вместе с которым Булавди воевал еще в первой войне. Все знали, как погиб Джаватхан, и все знали, отчего он погиб. Он погиб оттого, что отказался стать палачом.

На этой Шуре не было Шамиля, который сидел на прошлой Шуре бок о бок с Булавди, и все знали, отчего нет Шамиля. Его не было оттого, что он согласился стать палачом.

Некоторые распускали слухи, что семью Шамиля взяли в заложники, что Шамиль стал начальником ОМОНа в обмен на жизнь брата, но Булавди знал, что это глупость. Никто не доверяет человеку оружие и такой пост в обмен на жизнь брата.

Джамалудин назначил Шамиля начальником ОМОНа, потому что знал, что Шамиль никогда не пойдет к федералам, – у тех на него было досье с кирпич толщиной, – и никогда не вернется к боевикам, потому что предателей не прощают. У Шамиля остался один выход в жизни – убивать всех, на кого укажет Джамалудин, потому что только кровью бывших товарищей Шамиль мог заслужить право оставаться в живых, и Булавди не сомневался, что новый начальник ОМОНа будет служить не за совесть, которой у него не было, не за страх, которого он никогда не знал, – а потому, что у него не было другого выхода.

И на этой Шуре не было Магомед-Салиха, брата Шамиля, потому что Магомед-Салих, единственный оставшийся в живых участник расстрела полпреда, сделал то, от чего отказался Джаватхан. Он выступил по телевизору и заклеймил позором иностранных наймитов, пытающихся взорвать республику, а потом он получил какой-то смешной срок, и жил сейчас вместе с семьей в гостевом домике в резиденции. А брат замаливал его грехи в ОМОНе.

Джамалудину Кемирову надо было продемонстрировать, что он может больше, чем федералы. И он это демонстрировал. И был совершенно при этом беспощаден. Потому что федералы могли перестрелять кучу народу, и иногда в этой куче они и в самом деле могли застрелить боевика, но никогда никакой Мао, никакой спецназ и никакое УФСБ не могли заставить бывшего полевого командира выступить перед камерами.

ФСБ убивала людей, а Джамал их ломал. И хруст их костей был слышен по телевизору.

На этой Шуре не было тех, с кем дружил Булавди. Тех, кого он считал равными. Они или лежали в могиле, или играли в бильярд с Джамалом. Зато были другие. Им было по двадцать лет, а то и по восемнадцать. У них были железные сердца, чугунные мозги и стеклянные глаза, в которых навсегда застыли две-три вытверженные ими фразы из Корана.

Когда этим мальчишкам было восемь, школы не было, а была война, и вместо школы были рассказы о боях и героях. Эти мальчики выросли в мире, который был на тысячу лет младше того мира, что в Америке и даже в Москве, они не видели ничего, кроме войны, и не думали ни о чем, кроме как о том, чтобы убить своего мента и отомстить за своего отца.

Три дня назад эти молодые придурки, во главе с Мурадом Мелхетинцем, заехали в Бештой, чтобы присмотреться, нельзя ли убить Джамала, да не в сам Бештой, а в родовое село Кемировых, и на выезде из села их заприметили мальчишки, которые играли в футбол. Мальчишки окружили машину и стали спрашивать у моджахедов, кто они, и когда они стали звонить охране, моджахеды перепугались и открыли огонь.

Им было достаточно уехать, и все, а они расстреляли троих пацанов, младшему из которых было десять лет, и весь Бештой стоял на ушах, а Мурад, вдобавок, имел глупость заявить публично, что он отбился от засады агентов ФСБ, хотя решительно все в республике знали, что мальчишкам было по одиннадцать лет, и у одного отец был врач, а у другого – мелкий чиновник в мэрии.

О да, этих Джамал не мог бы перевербовать. Да и не хотел.

Вопрос был в том – зачем они Булавди?

Булавди обнимался с людьми и говорил «Салам», а когда он дошел до края поляны, он увидел там Мурада Мелхетинца. Тот сидел на полупустом рюкзаке, – высокий, сильный, с черными счастливыми глазами над черной небольшой бородкой, и точил десантный нож. Многие на поляне беспокойно оглядывались, заметив, что Мурад не встал, и один из моджахедов даже дотронулся до его плеча. Но парень так и не поднял голову, и рука его, с зажатым в ней ножом, все так же ходила по бруску – вверх-вниз.

– Я слыхал, – сказал Булавди, останавливаясь перед Мурадом, – что ты сделал большое дело. Ты застрелил мента, который гулял в парке, а потом ты застрелил еще какого-то человека по имени Али. Правда, он был не мент, а пожарный, но все равно на нем была форма.

– Они сами выбегают на меня, – сказал Мурад, – едешь – а вот он мент.

– Так зачем ты убиваешь мусульман? – спросил Булавди.

Он стоял перед мальчишкой, в камуфляже и с тяжелым рюкзаком за плечами. На широком поясе, стягивавшем камуфляж, теснились карманчики для обойм и гранат, и в кобуре на поясе сидел «стечкин», а за плечом его болтался «калашников», – а бывший чемпион мира по боксу среди юниоров по-прежнему сидел, вытянув ноги, и нож в его руке ходил – вжик-вжик – по бруску.

– Я убиваю не мусульман, – ответил Мурад, – а кяфиров и муртадов.

– Ты убиваешь мусульман, и убиваешь их без разбора. Тебе все равно, кто этот человек, пожарный или гаишник, была б на нем форма, и ладно. Ты как маньяк. Даже Джамал не делает такого, потому что еще никто не слышал, чтобы Джамал ехал по городу, высунулся в окошко да и убил. Джамал знает, кого убивает. А когда ты убиваешь мусульманина, ты только множишь ряды тех, кто ненавидит нас. Зачем ты делаешь это? Или тебе заплатила Русня?