IV

Негодование Германии по поводу мирного договора не вызывало удивления. Поражение обернулось катастрофой. Последствия были шокирующими. Перемирие по Вильсону, заключенное в ноябре 1918 года в самый критический момент, вызвало у германской общественности иллюзорные представления о том, что в ходе мирного процесса с ней будут обращаться как с равноправным партнером. Кошмар состоял в том, что переговоры о перемирии оказались частью игры в демонстрацию сил между Вашингтоном и Антантой, а «мир равных» означал, что отныне интересы Германии будут рассматриваться наравне с интересами Польши. При всей болезненности ситуация, в которой оказалась Германия, была лишь наиболее наглядным проявлением травмирующих изменений, через которые после окончания войны предстояло пройти всем европейским странам. Клемансо утверждал, что Версаль сделал возможным осуществление германской мечты XIX столетия о создании национального государства. Но в свете происходящего по окончании войны это утверждение вызывало столько вопросов, что трудно было не заподозрить его автора в злонамеренности.

Ход войны был предопределен империалистическим соперничеством, которое к 1890-м годам привело к отказу от идеи достаточности простого национального суверенитета. В расчет брались только интересы мирового масштаба. Время, объявленное эпохой глобальной конкуренции, Германия встретила в одиночестве, лишенная своих заморских территорий и морского флота. Республиканцы из разряда Клемансо могли бы, конечно, сказать на это, что большая европейская страна, не имеющая выхода к морю, может обойтись и без разносортного набора владений в Африке и на Тихом океане[819]. Однако о будущем Франции он рассуждал совсем не в таком провинциальном ключе. Постимпериалистическую Францию ожидало более радужное будущее. Париж внес серьезные и далеко идущие предложения о создании сильной Лиги Наций. Эти предложения не нашли понимания. Но по меньшей мере Франция была по праву признана постоянным членом Совета Лиги Наций. Париж никогда не допустил бы вступления Германии в Лигу Наций, если бы это зависело от него. А что могло дать участие в Лиге Наций, которая превратилась не более чем в инструмент обеспечения гегемонии англосаксов?[820] Быть всего лишь одним из членов всеобщей ассамблеи народов отличалось от того, что Weltpolitik сулила в начале нового столетия. Руководствуясь желанием идти наперекор судьбе, Клемансо смотрел поверх Лиги Наций в предвкушении трехстороннего трансатлантического союза с Британией и Соединенными Штатами.

Для Германии все это означало появление новых вопросов. Какое значение имел европейский суверенитет Германии, когда существовала столь неотвратимо мощная и перспективная коалиция на Западе? В ответ Германия испытывала соблазн обратиться на Восток. Но и этот путь означал окружение. Под присмотром азиатских и латиноамериканских наблюдателей бюллетени Германии и Польши попадали в одну и ту же урну для голосования. Милосердие и жестокость Версальского договора ощущались особенно остро из-за того, что в них были воплощены исторически устаревшие взгляды на мировой порядок. В век глобализма простое признание суверенитета Германии казалось знаком отличия, указывавшим на принадлежность ко второму классу. Критики мирного договора, обладавшие более развитым воображением, воспринимали Германию как лабораторный материал для исследования новых форм выхолощенного деполитизированного суверенитета[821]. Негодование немцев мешало им понять, что в той или иной степени подобные болезненные перемены предстояло пережить всем европейским странам.

В первые дни апреля 1919 года на конференции наступил решающий момент: центральным вопросом архитектуры мирного процесса был вопрос о репарациях. Платежи имели не только финансовое значение. Они выступали в качестве средства постоянного контроля выполнения Германией условий Версальского договора. Известная статья договора о вине за развязывание войны (статья 231) на самом деле определяла не вину Германии, а ее «ответственность» за ущерб, нанесенный союзникам вследствие «войны, навязанной им в результате агрессии» Центральных держав. Франция, со своей стороны, рассчитывала на совместную ответственность союзников за обеспечение выплат. Окончательный вывод оккупационных сил из Рейнской области и возврат Саара были обусловлены выполнением Германией своих обязательств по выплатам репараций. Франция и союзники должны были покинуть территорию Германии через 15 лет после того, как последняя начнет регулярные выплаты. Если Германия не будет платить, Франция не уйдет с ее территории – по крайней мере такие заверения дал Клемансо в палате депутатов Франции. Что касается условий перемирия, партии, составлявшие большинство в рейхстаге, никогда не оспаривали обязательств Германии по возмещению ущерба, нанесенного армией кайзера. Они также не оспаривали общей суммы выплат, составлявшей десятки миллиардов довоенных полноценных золотых марок. Однако, несмотря на эту базовую договоренность, сохранялась зияющая пропасть между тем, чего, по их собственному мнению, заслуживали французы и британцы даже в умеренном варианте, и той суммой, которую Германия была готова предложить даже в моменты своей готовности к максимальному сотрудничеству.

Помимо этого, с точки зрения Германии требования о выплате репараций имели одну особенность – беспощадную и неотвратимую тяжесть задолженности, которая делала их в определенном смысле еще более позорными, чем положения договора, касавшиеся территориальных претензий. В отличие от территориальных потерь, затрагивавших только приграничные районы, репарации касались каждого мужчины, женщины и ребенка в Германии. Они превращались буквально в повседневное бремя для всех жителей страны. И это бремя предстояло нести многим поколениям. Националистическая пропаганда называла репарации кабальной зависимостью и рабством[822]. Кошмарные случаи изнасилования немецких женщин сенегальскими солдатами, входившими в состав оккупационных сил в Рейнской области, находили отклик в более утонченных политических комментариях, приравнивавших положение выплачивающей репарации Германии к положению полуколонии. Груз внешней задолженности, похоже, грозил Германии изгнанием в потусторонний мир, предназначенный для третьестепенных стран (таких как Османская империя, Персия, Египет и Китай), которые в эпоху империализма сохраняли признаки суверенитета, но на деле находились под внешним управлением и финансовым контролем[823].