Пока Никита раздумывал, что означает странное распоряжение хана и какая его ожидает награда, возвратился букаул, таща за руку стройную и красивую девушку.

— Твой бакшиш[129]— сказал он, ставя ее перед изумленным Никитой. — Твой новый господин, — добавил он, обращаясь к перепуганной насмерть девушке.

— Как же так? — растерянно промолвил Никита, не сразу обретая дар речи. — На бакшиш мне живую девку?!

— У нас такой обычай, — сказал Мубарек-ходжа. — Победитель в борьбе получает в награду молодую рабыню. Только не каждому достается такая красивая, как тебе.

— Да мне ничего не надобно, великий хан, — поспешно сказал Никита. — Разве же я для того боролся? Просто хотел потешить твою ханскую милость и уже сверх меры награжден похвалою твоей!

— Ты заслужил и похвалу, и женщину, — благосклонно промолвил хан. — Бери же ее, а коли эта тебе не по душе, букаул покажет других — выбирай любую!

— Да что я с нею делать-то стану?! — с отчаянием в голосе воскликнул Никита, покраснев до корней волос. Все кругом засмеялись. Улыбнулся и Мубарек.

— Что хочешь, то и делай, — невозмутимо пояснил букаул. — Она теперь совсем твоя. Ты ее господин и хозяин.

— Ну, уж коли ты беспременно решил наградить меня, великий хан, нельзя ли мне что-нибудь иное? — попросил Никита. — К примеру, хорошего коня под мой рост?

— Да за эту женщину тебе десять коней дадут! — сказал удивленный букаул.

— Мне столько не надобно. А девку эту лучше бы отдать тому борцу. Ведь коли бы я тут не случился, она бы все одно ему досталась.

— Ну, этот курдюк пусть благодарит Аллаха за то, что я ему жизнь оставил, — снова помрачнев, сказал хан. — Отведи женщину назад, — добавил он, обращаясь к букаулу, — а русскому богатырю дашь из моих табунов двух коней по его выбору и к ним приличные седла.

С этими словами Мубарек тронул плетью своего коня и в сопровождении всей свиты поскакал к шатрам.

— Вот дела! — промолвил Никита, когда они остались вдвоем с Василием. — Чуть не оженили меня, басурманы проклятые!

— Ну и что? — смеясь, ответил Василий. — Вот бы и ладно. Не пойму я, чего ты закобенился? Девка была — писаная красавица.

— Тебе всё шутки, князь, — пробурчал Никита, внезапно помрачнев.

— Что же мне, плакать? Ну и молодец ты, Никитушка, — показал им святую Русь! Дай обниму тебя… Эк ты его здорово вверх копытами вздернул!

— Хоть то до́бро, что не попустил Господь осрамиться, — скромно ответил Никита.

— Знал я, что ты одолеешь, а все же как кинулся на тебя тот бугай, у меня аж сердце зашлось! Чай, силища в нем страшная?

— Он меня не силою, а смрадом своим едва не свалил. Поверишь, как схватился я с ним в обнимку, так сразу и выпустил: разит от него, как от матерого козла, индо дух у меня захлестнуло!

— Да им благоухать не с чего, — хохоча, ответил Василий. — В баню, чай, от рождения до смерти не ходят, к тому же николи не раздеваются! Ну, Бог с ними. Слава Христу, все сошло ладно, еще и пару коней ты заработал!

— Оно так, да все же связываться с ними не стоило. Хан хотя и не кажет вида, а зуб на нас, поди, затаил. Да и тому оглоеду в темном углу теперь не попадайся.

Но в этом Никита жестоко ошибся. В тот же вечер, выйдя из шатра, чтобы проверить коней, он увидел, что, вынырнув из сгустившихся сумерок, к нему приближается какая-то огромная фигура. Узнав в ней своего давешнего противника, Никита схватился за саблю, но татарин низко поклонился и сказал с укоризной:

— Как мог ты подумать худое, баатур? Пусть отсохнет моя рука, если она когда-нибудь на тебя поднимется! Ведь я знаю, что, если бы не ты, хан велел бы меня удавить, как собаку. Ты хороший человек, и Кинбай хочет быть тебе аньдой[130]. Пойдем ко мне есть барашка и пить кумыс. Жена моя и сын тебя тоже поблагодарить хотят.

Растроганный Никита принял приглашение и о том не пожалел. Его угощали с редкой сердечностью, и он с удивлением увидел, что эти свирепые в бою и на службе люди в домашней жизни добродушны и незлобивы, как дети.

— Все ж таки не пойму я этого, — недоуменно говорил Никита, сидя в юрте своего нового аньды за миской ароматного плова, — удавить хорошего и честного воина лишь за то, что отыскался человек сильнее его?

— Обидно стало хану, что чужой меня одолел, — спокойно и без тени осуждения сказал Кинбай. — Хан в меня шибко верил.

— И твой же друг тебя бы прикончил, ежели бы ему хан повелел?

— Как не прикончить, коли такова воля великого хана?

— И ты бы со зла того человека не размозжил, прежде чем дать удавить себя?

— Почему иметь зло? Лучше друг, чем чужой: друг постарается и хорошо убьет, сразу убьет.

— Ну и дела! И тебе случалось друзей своих убивать?

— Случалось, Никит-батырь. Не я их убивал: била моя рука, моя нога. А голова и воля были хана.

— Да сердце-то твое было? — спросил Никита. — Оно что тебе говорило?

— Сердце говорило: лучше убей ты, Кинбай, чем другой! Ты здоровый, как шайтан, — сразу убьешь. Другой так не сможет — мучить будет… А убьют все равно, раз того хан захотел. И если Кинбай его воли не исполнит, Кинбая тоже убьют, как собаку, и вот ему за отца стыдно будет, — кивнул он в сторону двенадцатилетнего крепыша, внимательно слушавшего разговор взрослых.

— И вы своего хана любите? — помолчав, спросил Никита.

— Не знаю, аньда. Хан — рука Аллаха и мудрость мира. Ему всегда известно, что хорошо, а что плохо, и он думает за всех. Наше дело — повиноваться его священной воле, — ответил Кинбай. Было совершенно очевидно, что он находит все эти порядки естественными и даже не представляет себе, что могло бы быть иначе.

— Теперь я понимаю, почему вы смогли почти все народы себе покорить, — задумчиво промолвил Никита.

Татар он всегда считал разбойниками, лишенными сердца и совести, но с этого дня мнение о них переменил и стал относиться к ним с некоторым уважением. А в лице Кинбая приобрел преданного друга, готового отдать за него жизнь.

По всей Орде быстро распространился слух о неимоверной силе русского баатура и о том великодушии, с которым он заступился перед ханом за своего побежденного противника. Это создало ему добрую славу и популярность. И вскоре Никита привык к тому, что все татары при встрече почтительно ему кланялись, как важной особе.

Татары поделили между собою Скифию, которая тянется от реки Дуная до восхода солнца. И всякий начальник точно знает границы своих пастбищ, а также где он должен пасти свои стада зимою, летом, весной и осенью…