— Нет, Сердар! В настоящую минуту дело обстоит так, что я не приму этой жертвы, хотя бы вся моя семья погибла от этого… Но могу вам сообщить, что… жертва ваша не нужна.

— Что вы хотите сказать?

— Бёрнс в своем признании не говорит о сообщнике; перед смертью он обвинял только себя и в воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу папку, не считая себя, вероятно, вправе подвергать меня правосудию людей, когда сам готовился предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать себя, нисколько не вмешивая меня в это дело… Я все время хранил это признание.

— Быть не может! — воскликнул Сердар с невыразимым восторгом. Затем он с грустью прибавил, взглянув на своего прежнего врага: — Вы, должно быть, очень ненавидите меня, если не хотите отдать мне…

— Нет! Нет! — прервал его сэр Уильям. — Но после того, что вы выстрадали, я не верил вашему прощению, и хотя признание Бёрнса не могло служить основанием для обвинения меня, я хотел избежать скандала, который должен был неминуемо разразиться, если бы вздумали привлечь меня к ответственности…

— А признание это? — живо спросил его Сердар.

— Оно заперто в моем собственном письменном столе в Пуант-де-Галле… Стоит нам только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.

Сердар устремил на него продолжительный взгляд, который хотел, казалось, проникнуть в самую душу его собеседника.

— Вы не доверяете мне? — спросил сэр Уильям, заметив это колебания.

— Моя сестра приезжает через пять-шесть дней, — отвечал Сердар, не умевший лгать, а потому избегавший прямого ответа, — мне некогда больше сворачивать в сторону, если я хочу вовремя встретить ее… Но раз слово прощения сорвалось у меня с языка, я не буду больше удерживать вас здесь!

Точно молния сверкнула в глазах негодяя, который все еще не верил своему спасению. Сердар это заметил, но чувство радости было так естественно в этом случае, что он продолжал:

— Сегодня вечером, когда пробьет полночь, мы проедем мимо Джафны, последнего сингальского порта; я прикажу высадить вас на землю. И если вы действительно заслуживаете прощения… вы немедленно перешлете мне это признание по каналу через Ковинда-Шетти, хорошо известного судовладельца из Гоа. Клянусь вам, сэр Уильям Браун, что имя ваше не будет упомянуто при разборе дела, возбужденного мною по приезде во Францию.

— Через сорок восемь часов после моего приезда в Пуант-де-Галль признание Бёрнса будет у Ковинды, — отвечал сэр Уильям, который не мог скрыть свои чувства, несмотря на всю свою хитрость.

В эту минуту Барбассон открыл дверь.

— Парус! — сказал он. — Я думаю, это «Диана», которая, порядком помотав «Королеву Викторию», преспокойно посеяла ее по дороге и бежит теперь на всех парах в Гоа.

Все поспешили на мостик, чтобы удостовериться в этом. Да, это была «Диана», которая виднелась вдали на севере и со своими белыми парусами казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.

— Держитесь ближе к берегу, Барбассон! — сказал Сердар. — Мы высадим сэра Уильяма в Джафне.

— А! — отвечал провансалец, кланяясь губернатору. — Вы лишаете нас своего присутствия?

— Я очень тронут выражением такого сожаления, — отвечал ему в тон сэр Уильям.

Сердар удалился со своими друзьями… Барбассон подошел к англичанину и, глядя на него в упор, сказал:

— Смотрите прямо на меня! Вы посмеялись над всеми здесь, но есть человек, которого вам не удалось провести, и это я! — и он ударил себя в грудь. — Если бы это зависело от меня, вы бы еще два часа тому назад танцевали шотландскую джигу у меня на реях. — И он повернулся к нему спиной.

— Попадись только мне на Цейлоне!.. — мрачно пробормотал сэр Уильям.

Спасен! Он был спасен! Негодяй не мог верить своему счастью; но как хорошо играл он свою роль… сожаление, угрызения совести, нежность, слезы, все было там… Он отправился к себе в каюту, чтобы на свободе предаться радости, овладевшей всем его существом; он сел на край койки, скрестил руки и, склонив голову, предался размышлениям… Никогда еще не подвергался он такой опасности! Приходилось играть вовсю… малейшая неосторожность, и он погиб… Как ловко затронул он чувствительную струну! И как кстати открылось это родство, о котором он не знал… Так сидел он и размышлял, а глаза его и голова все более и более тяжелели… Он очень устал после ночи, проведенной в клетке для пантер, и мало-помалу склонился на койку и заснул.

Провансалец не терял из виду ни одного его движения и все ходил взад и вперед мимо полуоткрытой каюты, как это делают вахтенные офицеры, которые пользуются часами службы, чтобы прогуляться, приучая слух сэра Уильяма к равномерному звуку своих шагов. Последнему не могло прийти в голову никакое подозрение, потому что он занимал единственную каюту на палубе маленькой яхты. Барбассон был себе на уме! Отличаясь необыкновенно изворотливым умом, как это мы не раз уже видели, он в ту минуту, когда сэр Уильямс горячо клялся, что не похищал признания Бёрнса, заметил один из тех инстинктивных жестов, в которых сознательная воля не принимает никакого участия. Психолог на свой манер, Барбассон старался доискаться причины такого бессознательного движения сэра Уильяма и занялся целым рядом своеобразных выводов одного из тех «maistres en revasseries»,[26]которых Рабле называет «des asttracteurs de quintessence».[27]Он также пытался найти квинтэссенцию мысли, управлявшей рукой сэра Уильяма, и задал себе вопрос, не находилось ли признание, о котором говорил Сердар, в бумажнике самого губернатора.

— Бумаги такого рода, — говорил он себе, — не доверяют мебели, которую можно взломать или которая может сгореть. К тому же это такого рода вещи, что их уничтожают рано или поздно, и с этой целью их держат при себе, вследствие чего они забываются, долго залеживаются в карманах. У меня и до сих пор торчит в кармане старого пальто письмо Барбассона-отца, в котором он на мою просьбу о деньгах отвечает мне проклятием, а это было лет четырнадцать тому назад…

В ту минуту, когда сэр Уильям заснул, поддаваясь страшной усталости, ловкая рука осторожно вытащила из его кармана кожаный бумажник такой величины, что он нисколько не мог затруднить того, кто его носил. Это была рука Барбассона; поддаваясь непреодолимому желанию проверить свои психологические умозаключения, он решил прибегнуть для этого к некоторому опыту. В бумажнике находилось одно только письмо, написанное по-английски; Барбассон не знал этого языка, но он увидел имя Фредерика де Монмор-Монморена, повторенное несколько раз рядом с именем сэра Уильяма. С волнением пробежал он последние строчки… там оказалась подпись: полковник Бёрнс.

Провансальцу этого было достаточно; он заглушил крик радости, сложил письмо и спрятал его в карман, а бумажник положил обратно туда, откуда взял; затем он продолжал свою прогулку, потирая руки от удовольствия, к которому не примешивалось ни малейших угрызений совести… Не взял ли он украденный предмет просто-напросто для того, чтобы возвратить его законному владельцу? Он колебался минуту, не зная, что ему предпринять: не воспользоваться ли своим открытием, чтобы заставить Сердара прибегнуть к крутым мерам? Напрасный труд; последний никогда не согласится отправить зятя своей сестры качаться в десяти футах от земли… Что касается того, чтобы оставить его пленником, нечего было и думать… Ну что с ним делать по приезде в Гоа? Посадить в клетку и отвезти в Нухурмур? Нет, Сердар не сделает этого, родство спасало негодяя. Да, наконец, не у него ли, у Барбассона, это оправдание, которого добивались в течение двадцати лет; нет, он лучше отправит Уильяма Брауна искать другое место, где его повесят, и Сердар будет ему благодарен за то, что он избавил его от новой мучительной сцены и от необходимости принять последнее решение. И он предпочел предоставить событиям идти своим порядком.