А вот левой руки у него нет, отрезана выше запястья. Культя также обернута и защищена, и та часть руки, что виднеется над культей, и часть шеи несут на себе зарубцевавшиеся следы сильного ожога, случившегося, судя по шрамам, уже довольно давно.

– Ты их еще слышишь? – спрашивает Саймон.

Закери трясет головой, в равной мере для того, чтобы вытряхнуть голоса из памяти, и в порядке ответа на вопрос. Факел он где-то вроде бы уронил, но разве у него был факел? Пытается вспомнить – и видит перед глазами осколки статуй, темноту и гигантского кролика.

– Они все врут, – уверяет его Саймон, кивая на дверь. – Хорошо еще, что я услышал тебя.

– Спасибо, – благодарит Закери.

– Пропусти это сквозь себя. Пусть пройдет, а потом отпусти, забудь, – советует Саймон и отворачивается, чтобы Закери немного освоился. Того бьет дрожь, но мало-помалу он успокаивается, отвлекаясь на то, что вокруг, пытаясь все охватить взглядом.

Атриум уставлен десятками гигантских статуй. Веками они взирали на празднества и тьмы богомольцев, а потом на пустоту, и после пустоты глазницы их залило медовое море, и когда прилив отступил и вернулся свет, им пришлось видеть перед собой только одного человека, и вот теперь – двух.

У некоторых фигур звериные головы, у других головы отвалились, и они совсем без голов. Расставлены они по площади так естественно, и позы их так органичны, что Закери нимало не удивился бы, если б они вдруг пришли в движение, или же, это совсем не исключено, они и в самом деле перемещаются – только очень медленно, совсем незаметно.

Между распростертыми их руками, коронами и рогами протянуты веревки, ленты и нити, которые соединяют статуи с балконами и дверями, и к этим нитям привязаны книжные страницы, ключи, перья и кости. Длинная цепочка медных лун в разных фазах висит в центре атриума. Некоторые из веревок натянуты на шестеренки и шкивы.

Две статуи настолько велики, что к ним пристроены балконы, по одному с каждой стороны. Они стоят лицом к лицу, возвышаясь над прочими сюжетами, запечатленными в камне, на бумаге и в человеческой памяти.

В той, что к Закери ближе, невозможно не признать Хранителя, хотя лицо его частично заслонено трепещущей книжной страницей и изгибом медного полумесяца. Руки его протянуты в удивительно знакомом жесте, приподняты, будто он ожидает, что в раскрытые ладони ему вложат очень большую книгу, но вместо этого красные ленты, длинные полосы кровавого шелка, обвивают его пальцы и запястья, а затем тянутся наружу, привязывая его к балконам, дверям и той статуе, что стоит лицом к нему.

Эта статуя внешне не похожа на Мирабель, но явно подразумевается, что это она или одно из прежних ее воплощений. Ее запястья и шея также обвязаны красным шелком, который лентами ниспадает к ее ногам, собираясь там, словно кровь. “Привет, Макс”, – мысленно приветствует ее Закери, и статуя слегка поворачивает голову, чтобы взглянуть на него пустыми каменными глазами, отчего у Закери голова совсем уж идет кругом.

Покачнувшись, он опирается рукой на алтарь, который стоит чуть позади, и отшатывается от неожиданности, продавив пальцами мягкий камень, – тот, оказывается, покрыт толстым слоем накопившегося за неведомо сколько лет воска.

– Ты цел? – беспокоится Саймон.

Закери на это кивает, хотя не очень в себе уверен. В легких и в ногах у него все еще ощущается тяжесть темноты. Может, ему лучше присесть? Хорошо бы еще вспомнить, как это делается. Ленты, развевающиеся совсем рядом, исписаны словами, которые невозможно прочесть, молитвами, мольбами иль мифами. Желаниями и остережениями.

– Я. – начинает он, но не знает, как фразу закончить. Он понятия не имеет, что с ним сейчас.

– И кто ты из них? – спрашивает Саймон, внимательно разглядывая его. – Сердце или перо? Ты носишь меч, но не носишь звезды. Это сбивает с толку. Тебя тут быть не должно. Твое место где-то еще.

Закери, открыв было рот, чтобы спросить, о чем это Саймон, взамен произносит то главное, к чему постоянно сейчас возвращаются его мысли:

– Я видел кролика.

– Что ты видел? – недоуменно переспрашивает Саймон, и Закери понимает, что сказал что-то невразумительное, настолько его мысли отдельны от тела.

– Кролика, – повторяет он так старательно, что слово, опять же, звучит странно. – Огромного. Как слон. Но все-таки то был кролик.

– А! Нет, небесный заяц – это не кролик! – поправляет его Саймон и поднимает глаза на веревки и шестерни. – Ну, раз ты видел зайца, значит, Луна здесь, – говорит он. – Значит, сейчас позже, чем я думал. Приближается Совиный король.

– Погоди, – говорит Закери, собираясь снова задать вопрос, который уже задавал раньше. – А кто это – Совиный король?

– Корона передается от одного к другому, – отвечает Саймон, дергая за веревки и ловко управляясь одной рукой. – Корона переходит из истории в историю. Много было Совиных королей, у каждого свои когти.

– А кто Совиный король сейчас?

– Совиный король – это не “кто”. Не всегда он “кто”. Не в этой истории. Ты путаешь то, что было, с тем, что есть. – Саймон, вздохнув, перестает бренчать шестеренками, поворачивается к Закери и принимается объяснять, старательно подбирая слова. – Совиный король, это… явление. Будущее, которое врывается в настоящее, как… как волна прилива. Крылья его бьются в промежутке между выбором и принятием решения, предвещая перемены. Такие перемены, которых давно все ждут, перемены, предсказанные в пророчествах и предзнаменованиях, из тех, что начертаны на звездах.

– А кто такие звезды? – Этот вопрос созрел у Закери давно, но только сейчас он решился задать его вслух, хотя по-прежнему недоумевает насчет Совиного короля – кто он, человек, птица или погода.

Саймон, моргая, на него смотрит.

– Звезды – это мы, – отвечает он так, словно это наиочевиднейший факт в океане метафор и заблуждений. – Мы все – звездная пыль, и каждый из нас – история.

После чего он принимается отвязывать веревку от одного из вбитых в стену крюков. Отвязывает, дергает, и далеко наверху система приходит в движение. Полумесяц поворачивается словно бы сам по себе – и исчезает.

– Это неправильно, – говорит Саймон, дергая за другую веревку, которая сдвигает трепещущие страницы. – Двери захлопываются, перекрывая путь новым возможностям. История пишется даже тогда, когда она сама не уверена в том, как это происходит, и теперь кто-то другой следует за ней и читает. В поисках финала.

– Что? – спрашивает Закери, хотя, наверно, хочет спросить “кто?”, но не помнит, в чем разница.

– История, – повторяет Саймон, будто бы отвечая этим на вопрос, а не провоцируя новые. – Я находился внутри истории, а потом вышел из нее и взамен нашел это место, где я могу слушать, а не быть прочитанным. Здесь все нашептывает свои истории, море и пчелы шепчут, а я слушаю и пытаюсь найти этому форму. Где это было и куда движется. Новые истории накручиваются вокруг старых. Вокруг древних, которые пламя нашептывает мотылькам. Вот эта, она истончилась в тех местах, где ее рассказывали и пересказывали. Протерлась до дыр, в которые можно провалиться. Я пытался записать ее, но у меня не вышло.