Боголюб? Он возвращается к ним живым? Да еще и получает власть над всеми остальными древлянами?

– За то, что пытались сбросить власть мою и разорвать ряд, налагаю на вас особую дань. На сей год с каждого большака беру по одному человеку в челядь и с каждого большака по две куницы. На другой год возьму по две куницы с дыма, по кунице с головы. Если не соберете сколько положено – вместо куниц возьму людей. Боголюб, князь ваш, за сбор ответит. С него беру в тальбу трех человек. Теперь ты скажи слово, Боголюб, – обратился Ингер к старику. – Принимаешь мои условия?

– Принимаю, – Боголюб наклонил голову. – Видно, боги отвернулись, чуры отступились… Злой Недоле во власть покинули внуков Малы…

– Тогда принеси мне клятвы за себя и за весь род свой.

Привели барашка. Положив руку на голову жертвенного животного, Боголюб поклялся исполнять условия, а Ингер – не чинить обид древлянам, пока условия исполняются. Большаки по одному подходили к Боголюбу, и он касался их лбов пальцами, смоченными в жертвенной крови, перед богами перенося силу клятвы на них, а через отцов – на детей и всех младших.

Пока Ингер и Боголюб приносили жертву, Свен при свете дня разглядывал стариковых домочадцев и наконец высмотрел Ружану. Молодуха, как и все, одетая в «печаль», не поднимала глаз, однако у Свена отлегло от сердца – она здесь, с ней ничего не случилось. Только румянец побледнел, и в зимней одежде, в кожухе, покрытая большим белым платком, она казалась какой-то другой, слишком толстой и тяжеловесной. Так в зимней березе с голыми ветвями под налетом изморози, утонувшей в снежных наносах, с трудом узнаешь ту стройную красотку, что весело шумела листвой на летнем ветру. Лицо Ружаны тоже немного осунулось, будто она нездорова, а может, очень напугана. Но сердце Свена билось радостно: он одержал победу в ратном поле и был близок к своей желанной тайной цели. После полугодовой разлуки их разделяло лишь несколько шагов. Еще немного – и он открыто завладеет этой женщиной, которая воплощала для него все лучшее, что может дать земля Деревская.

– Где же самый удалой сын твой – Хвалимир? – спросил Свен, когда все большаки поклялись. – Не видно его что-то. Видать, боится на глаза мне показаться. Уж больно много хвалился он, как наши рубежные земли разорял по осени.

– В Искоростень он ушел! – ответила Горянь, которой теперь позволили подойти к мужу. – Не послушался меня, змей. К Житимиру подался.

– У Житимира недолго ему гулять. Мы через день-другой сами там будем.

– За тех, кто волю мою отцову нарушил, я не ответчик, – Боголюб сокрушенно покачал головой. – Настали, видно, такие времена, когда сыны отцам не повинуются…

– Ну а кто нам не клялся, тому и мы не должны.

Принесение клятвы завершилось, народ распустили по домам, кроме большаков. Отроки разделали тушу барашка и принялись варить для совместной трапезы старших древлян и русов, подкрепляющей новое соглашение. Боголюб снова занял свое место в обчине и скрепя сердце принялся за дела: стал расспрашивать, каков был урожай, сколько у кого осталось скота, сколько потеряли людей. Его привезли из Киева вместе с войском, чтобы потом не терять времени, и он видел последствия битвы на Рупине своими глазами, но не знал, сколько там полегло из его родного малого племени. Несколько месяцев плена для него тянулись, как несколько лет, и теперь казалось, что он ничего и никого не знает в этом месте, которое так опрометчиво покинул.

Горестные перемены и впрямь нашлись. Горянь молча указала Боголюбу на лепной горшок, стоявший на очаге перед чурами. В нем был прах Горыслава и Остромила, еще горячим собранный вчера с крады. Остромил, привезенный раненым, умер в первую же ночь, как будто из последних сил сумел довезти свое дыхание до родного дома, чтобы сделать последний вдох там же, где и первый. Вернуть свою искру родового огня в тот самый очаг, откуда она вылетела когда-то.

Маличи смотрели на своего князя как на вернувшегося из Нави. Никто не смел задавать ему вопросов, а тот день, когда он уехал, собираясь привезти знатную молодую жену, вспоминался как бабкино сказание про Дулеба-молодца, услышанное сорок лет назад.

Боголюб и сам старался не вспоминать лето, полное гордых, но обманчивых надежд. А если иной раз вставало в памяти: дева в белом, освещенная множеством факелов среди тьмы, с золотыми искрами в длинной косе, с золотой чашей в белых руках, – он прикрывал глаза, будто перед ликом самой Марены. Предчувствия того часа оказались правдивы, и он мог только жалеть, что отбросил их.

Наконец мясо барашка приготовилось, старейшины приступили к трапезе. Перед началом Горянь в особых чашах поднесла долю идолам праматери Малы и сына ее Мала, что стояли перед входом в избу. Едва ли когда за долгую жизнь она угощала прародителей с более сильным чувством благодарности. Руки ее дрожали от волнения, но сердце билось с радостью и надеждой. Она уже было приготовилась к смерти, и вдруг открывшаяся возможность дальнейшей жизни казалась какой-то совершенно новой, неведомой и более счастливой, чем прежняя, жизни, легкой, избавленной от бед прошлого.

Потом Боголюб стал раздавать куски всем присутствующим: сперва киянам, начиная с Ингера, потом своим сородичам. Из женщин в обчине были только Горянь и три младшие жены Боголюба. Собираясь прислуживать за столом, они сняли меховые кожухи, и едва Свен глянул на Ружану… как чуть не подпрыгнул от неожиданности. От увиденного его окатило жаром. Молодая женщина была в тягости, притом живот, уже довольно большой, округлый, выпирал даже под широкой завеской.

С большим трудом Свен сохранил самообладание, но какое-то время таращился на нее, сглатывая. Изумление, разочарование – он сам не знал, что чувствует. Ружана оказалась как будто не той, которую он ждал увидеть. Не гибкая, бойкая, задорная молодка с цветами на очелье, а другая – будущая мать, уже не такая подвижная, отяжелевшая, бледная. Получить такое подтверждения, что женщина, которой он мечтал владеть, принадлежит другому, было все равно что увидеть, как солнце разбивается на куски под чьим-то жестоким ударом и валится в темное море.

«Но как?» – было первое, что Свен подумал, едва улегся первый всплеск изумления. Боголюба же с самых Купалий не было дома! Старик никак не мог сделать это чадо… или ему кто-то подсобил? Кто? Первым на ум пришел Хвалимир. Будучи в Малине, Свен не замечал, чтобы его противник поглядывал на младшую жену отца, но Свен уже привык за каждой древлянской каверзой видеть самого бойкого из Боголюбовых сыновей.

Ружана избегала его взгляда, но и другие женщины на незваных гостей не смотрели и в разговоры не вступали. Лишь однажды она, подходя с кувшином пива, подняла глаза. На похудевшем лице они казались больше и глубже, и взгляд ее ожег Свена тем же пламенем, что и в первый раз. Вблизи он видел, что рука ее с кувшином слегка дрожит, а пополневшая грудь бурно вздымается от взволнованного дыхания.

В мыслях прояснилось. Она носит около полугода – это Свен мог оценить. А значит… это вполне может быть плод того вечера, когда они вдвоем увидели огненный шар… Чем больше Свен об этом думал, следя за Ружаной, которая неспешно ходила вдоль столов, тем прочнее эта мысль утверждалась в сознании. Вместе с тем возвращалась удвоенная радость встречи, вела за собой торжество. Через какое-то время Свен уже едва удерживал смех от мысли, что сумел взять верх над малинским князем еще до того, как борьба пошла в открытую. И с трудом он дождался, когда будут подняты все положенные чары и зайдет нужный разговор.