* * *

Маркиз Веран, прибывший в Петербург слишком поздно, чтобы представиться в аудиенции еще до великолепного празднества, устраиваемого в Петергофе, получил разрешение присутствовать на нем инкогнито; представление же императрице было назначено на следующий день. Но после того, как он увидал эти сады, эти фонтаны, этот иллюминованный флот, эту игру государыни в макао, где ставили только одни бриллианты, словом, все величие и могущество, окружающие эту волшебницу, он во время аудиенции потерял нить своей речи. «Король, мой государь, поручил мне…» — начал он в третий раз. «Я знаю, — подхватила императрица, — он поручил вам сказать, что он преисполнен дружбою ко мне, и я вам на это скажу, милостивый государь, что я очень рада, что он именно вам дал это поручение», — и этим все было сказано.

* * *

Граф Водрёль, эмигрант, лишившись всего, женился в Англии на своей племяннице, дочери маркиза Водрёль. Она была очень хорошенькая, очень пылкого нрава и чрезвычайно нравилась герцогу Бурбонскому. Как у большинства женщин, выходящих замуж, у нее был сын, который стал таким красавцем, что все им восхищались, а мать любила его до безумия. Однажды, когда она его держала за рук и заметила, что одна дама с восхищением на него глядела, она ей сказала: «Сознайтесь, что он красив!» — «Ах, сударыня, — ответила та, — ведь это лилии и розы!»[344].

* * *

На коронации Александра I можно было видеть представителей всех государств и соучастников всех революций. Французская полиция в Вене перехватила письмо г-жи де Ноасевиль, эмигрантки, оставшейся в России, к графу О’Доннелль, камергеру Австрийского императора. В этом письме между прочим находилась очень смелая фраза, достойная Тацита, которую Тюлерийский кабинет пустил в обращение: «Я видел, как этот молодой государь шел в собор, предшествуемый убийцами своего деда, окруженный убийцами своего отца и сопровождаемый, по всей вероятности, своими собственными убийцами».

* * *

Граф Эстергази, уполномоченный французских принцев в России, представлял собой не что иное, как корыстолюбивого царедворца. Он выписал туда свою жену и детей. Старший сын Валентин[345] был специально выучен попрошайничать, и милость, которой он удостоился, провожать императрицу во время ее прогулок, очень способствовала осуществлению этой части его воспитания. Однажды, когда он находился в непосредственной близости Ее Величества, он громко и… Все придворные опустили глаза, а императрица сказала спокойно: «Вот его первый экспромт!»

* * *

Ермолов[346], — единственный фаворит Екатерины, который не был удален за дурное поведение, отличался зато такою непозволительною глупостью, что не было никакой возможности терпеть его в таком привилегированном положении. Граф Чернышев, морской министр и большой интриган, взявший этого молодого человека под свое покровительство, очень не любил, когда о нем дурно говорили. По этому поводу он имел крупное объяснение с кем-то, кто, желая его успокоить, сказал: «Вы по справедливости все-таки должны признать, что Ермолов не изобрел пороха». — «Нет, он его не изобрел, — ответил Чернышев, — но нельзя же его обвинять и в том, что он утерял секрет этого изобретения».

* * *

Г-жа Сталь, которая не могла привыкнуть к мысли, что ей запрещен въезд в Париж, казавшийся ей единственной достойной для нее сценой, обратилась к своему старому приятелю и сообщнику по революции, Люсьену Бонапарту, чтобы снять с нее этот запрет. Это было нелегко, и они решили на первых порах ограничиться разрешением явиться ко Двору в Милане. Когда они этого добились, было решено, что Любсьен проводит г-жу Сталь ко Двору, что они останутся вместе и что Наполеон подойдет к ним. Г-жа Сталь провела два дня и две ночи, — я эти подробности знаю от нее самой, — чтобы приготовить ответы на все возможные случаи. Наконец, пробил час приема, и она стала таким образом, чтобы обратить на себя взоры короля Италии. К несчастью она, как всегда, была довольно смешно одета и то, что следует скрыть, выступало у нее еще больше, чем всегда.

Наполеон выходит, замечает ее и медленно направляется к ней, осматривает ее долго с ног до головы, как будто для того, чтобы привести ее в смущение и, делая вид, что он вдруг заметил ее прелести, спросил ее: «Вы, вероятно, сами кормите своих детей?» — пораженная, как она мне сама рассказывала, непристойностью такого вопроса, обращенного к ней в присутствии всего итальянского общества, она отыскивала подходящий ответ; но Наполеон, отходя от нее, очень громко сказал своему брату: «Вы видите, она даже не хочет мне ответить, ни да, ни нет».

В этом состоял весь результат этой столь желанной поездки. Г-жа Сталь очутилась от Парижа дальше, чем когда-либо[347].

* * *

Королева Английская ценила ум и удачные возражения маркиза Караччоли, неаполитанского посланника, и часто с ним разговаривала. Однажды она осведомилась о его образе жизни и о его развлечениях: «Наверно, вы занимаетесь также любовными делами?» — «Простите, Ваше Величество, — ответил маркиз, — я любовью не занимаюсь, а покупаю ее в готовом виде![348]»

* * *

Последний Майнцский курфюрст имел подругу сердца, графиню Куденгов, урожденную Гатцфельд, с которой он проживал на прелестной даче, недалеко от Майнца, названной им «Ля Фаворита». В самый разгар эмиграции г-жа Надальяк, впоследствии герцогиня д’Экар, в числе многих других представилась курфюрсту, который, чтобы иметь тему для разговора, спросил ее, видела ли она «Фавориту». Г-жа Надальяк поняла «фаворитку» и ответила: «К сожалению, нет, Ваше Высочество, я имела честь заехать к ней, но не была принята». После этого можно себе представить замешательство курфюрста-епископа и всего этого церковного Двора.