Тут Дэнеш опомнился, и отдал свисток, и научил Эртхиа звать Руша. Оба коня при этом прядали ушами и беспокойно озирались, пока у Эртхиа не получилось так, как надо.

— Теперь — пора! — радостно возвестил Эртхиа. — Я знаю, я чувствую, это то самое мгновение. Прими мою благодарность — и прощай.

— Прощай, до встречи! — махнул рукой Дэнеш, обнимая остававшегося с ним Ут-Шами.

Эртхиа едва шевельнул коленями — Руш прянул с места легко, как стриж бросается с крыши, на лету расправляя только в небе пригодные крылья.

Эртхиа вспомнил слова старика: «…и обретешь друга на всю жизнь». Эртхиа еще не чувствовал этого, но уже догадывался, что другом может стать не только тот, к кому сразу чувствуешь расположение. Акамие и Ханиса, а еще раньше — Аэши он выбрал сразу. Как сказал тот, кто сказал (может быть, его звали Тахином?), пара для души создана из нее же самой. И эту родственность, и эту общую, согласно трепещущую жилку Эртхиа с первого взгляда почувствовал в диком мальчишке-удо, в нежном брате и в пленном боге. Такого не было с Дэнешем. Но может быть, он создан из чего-то еще более скрытого и тайного, из тех теней души, которые стоят на страже ее чудовищ? И это сходство и родство не так легко разглядеть Эртхиа, любящему свет и не любящему заглядывать за границу тьмы?

Не в первый, ох, не в первый день пути, ближе к вечеру Руш вынес своего всадника к скоплению круглых юрт на берегу широкой реки Тирлинэ. Вокруг становища царила суматоха, которую Эртхиа без труда определили как праздничную. Ветер доносил веселые крики, смех, звон четырехструнных таров — и запах свежего, сочного жареного мяса, в изобилии наготовленного желтого плова и сладких ячменных лепешек.

— Ах, вот оно что! — сообразил Эртхиа, разглядев толпящихся на берегу, да и в воде плещущихся и пляшущих нарядно одетых людей. — Осень началась!

До осени удо не забивают скот и не купаются в реке. Если искупаться — накличешь грозу, а от нее в степи спасения нет. Часто молния бьет в одинокого всадника — разве можно подвергать путников опасности? Путник — он чей-то брат, или сын, или муж. Этот запрет соблюдается свято.

Но в первый день осени все купаются и едят свежее мясо, и это великий праздник перед осенней перекочевкой.

— Это и мой праздник, знаешь? — сообщил Эртхиа коню. — Поедем: искупаемся, попируем!

И Руш пустился во всю прыть.

Подъехав ближе, Эртхиа разглядел, что это становище рода Черной лисицы, и ему пришла в голову веселая мысль. Он достал платок и завязал им разгоряченное лицо по самые глаза.

Праздник был в разгаре. Как раз шло состязание певцов, игравших на тарах и выводивших немыслимые трели высокими голосами. Эртхиа спешился, взял дарну и направился прямо туда.

Гость есть гость, а на празднике гость — радость вдвойне, и мало ли почему люди прячут лица и одеты не по-нашему. Эртхиа поприветствовал окружающих на языке удо и по всем правилам, сообщил, что здоров и он сам, и его уважаемые родственники. Это были не праздные распросы: человек, приехавший издалека, мог принести с собой болезнь. Бывало, целые становища вымирали из-за гостя. Но Эртхиа весело и уважительно успокоил хозяев, и ему дали место в круге.

Он сел в середине, прижал дарну к груди. До покалывания в пальцах он любил ее стройное тело и звонкую душу. Дух захватывало при мысли, что судить его игру и пение будут не только замершие в предвкушении удовольствия кочевники, но и прежний владелец дарны — издалека, оттуда…

Эртхиа почтительно обнял дарну — и не устоял, и вспыхнула страсть, и растаял рассудок, и он ударил по струнам лучшими движениями, и перебрал все лады, и вернулся к первому ладу, и будто со стороны услышал свой голос — стрижа, бросившегося в полет…

Его приветствовали криками, окружили, хлопали по плечам, по спине, тормошили и гладили, и он обнимался со всеми, и благодарил, и кланялся, и хлопал по спине и по плечам. Только окаменевшее лицо одного молодого кочевника привело Эртхиа в чувство. Их взгляды на миг встретились — и тот вздрогнул, опустил глаза, быстро отвернулся. Уходя на край становища, где собирались состязаться всадники, Эртхиа не раз обернулся. Молодой кочевник следил за ним испуганными, остановившимися глазами.

На ровной площадке очертили круг — пятнадцать шагов в поперечнике. Всадники въезжали в него по двое и начинали теснить друг друга, не нанося ударов ни сопернику, ни его коню, лишь толкая его грудью своей лошади. Побеждал самый ловкий, лучше владеющий конем, умело выполняющий повороты и обманные движения и остающийся в конце один в круге. Тогда к нему въезжал новый соперник, и все повторялось сначала. Пыль стояла столбом, мужчины теснились у самого круга, выкликая имена всадников, вовремя уворачиваясь и подаваясь назад, женщины стояли поодаль, вытягиваясь на носках и подпрыгивая, чтобы лучше разглядеть, а дети носились, прыгали и вопили где попало: праздник! Эртхиа узнавал многих, внимательно следил за борьбой.

В конце концов в круге остался последний, победитель, тот самый молодой кочевник, который приглядывался к Эртхиа. Толпа взорвалась криками:

— Урмджин! Урмджин!

Эртхиа кричал тоже, но поднес к губам свисток, и очень скоро Руш аккуратно, но уверенно проложил к нему путь сквозь толпу.

Победитель еще красовался в круге, горяча коня, когда толпа расступилась и пропустила нового соперника. Увидев его, Урмджин побледнел, но отступать было невозможно.

Ах, как плясал и крутился, как уворачивался Руш, пропуская мимо самые сильные толчки, подставляя косо бок, и тут же, развернувшись на пятачке размером с платок, кидался вперед и толкал. Конь под Урмджином был силен, и ловок, и хорошо выучен, и, будь Эртхиа на Веселом, кто знает, как закончилась бы эта схватка. Эртхиа понимал это и сам. Недаром он всю дорогу учился понимать и направлять Руша, а также чувствовать моменты, когда конь не нуждается в его указаниях. Это был чудо, а не конь. Эртхиа нарочно покинул пределы Хайра не через Черные врата, а через соседний перевал — путь, нелегкий и в лучшее время года. Там он научился отпускать поводья и доверяться Рушу, оставлявшему далеко позади горных коз и серн, стремглав поднимавшемуся на почти отвесные склоны и не замедлявшему хода, спускаясь с них, находившему опору там, где, казалось, и ногу некуда поставить, — и перелетавшему пропасти с легкостью большекрылой птицы.

И Урмджинову коню было с ним не тягаться. А может, они поспорили бы еще, но всадник сам спрыгнул с коня, едва не попав под копыта Руша, упал на колени.

Эртхиа не был готов к такому. Он тоже спешился и подошел к Урмджину, не сознавая, как выглядит его завязанное пропылившимся платком, испачканное лицо с горящими глазами и нахмуренными бровями.

— Я одного знаю, кто так сидит в седле! — с суеверной дрожью в голосе воскликнул Урмджин. — Одного, кто так поет. Но он мертв. Не дух ли ты?

Озорная муха укусила Эртхиа под ребра — у него было достаточно времени, чтобы понять, и простить, и пожалеть несчастного Аэши. Времени, проведенного в долине Аиберджит, времени, которое ни вспомнить, ни забыть. Но муха есть муха — летит, куда не зовут, кусает, когда не просят.