Он повернулся и беззаботно напевая скрылся за перекошенной от старости избой, а бревна продолжали колотить, давить, ранить могучее тело, пока самое здоровенное не шарахнуло Претича в голову, выбивая последние остатки угасающего сознания.

Столб пыли, словно вихрящийся смерч, метнулся к медленно тающим тучам, грохот постепенно стихал, превращаясь в глухой деревянный рокот, а там и вовсе замер, сухо треснув последней жердью. Наступила такая полная тишина, что городские звуки с огромным трудом пробились в нее, занимая свое привычное место, а торчащие из ямы бревна напоминали посеревшие от пыли кости изуродованного скелета, так и не сумевшего выбраться из могилы. И только вольный киевский ветер запел в них, будто в струнах, долгую печальную песню.

Все было готово к напуску, все выверено, продумано, учтено… Владимир хмуро ковырял пальцем разбросанную по столу бересту, которая заменяла собой меты на воображаемой карте Киева, одергивал грязный разлохмаченный бинт, смотавший кулак левой руки, да и во всем остальном выказывал крайнее волнение.

Время шло. Солнце раскидало мягкую пену облаков и теперь огромным огненным пузырем всплывало в густом знойном воздухе, приближаясь к назначенному полденному месту. Тележный скрип и мерные удары молота в близкой кузне только подчеркивали затопившую комнату тишину, будто это само время ступало тяжелыми стальными шагами, надвигалось неумолимо и грозно.

Белоян колдовал у печи, огромные, совсем не волховские руки швыряли в пламя щепотки трав, странный блестящий песок и что-то явно живое, лопающееся от огня с треском хитиновых панцирей, глаза упорно вглядывались в изменчивые клубы сочащегося дыма, пытаясь узреть такое же зыбкое будущее.

Время шло. Каждое движение, каждый вздох неотвратимо приближали то, чему Боги назначили быть, но что сделать могли только люди. Ратибор, стараясь отвлечься, снял со стены яровчатые гусли и неумелыми пальцами пробовал заставить струны петь, но звон у них получался нестройный, раздражающий, отчего Микулка преувеличено морщился, пытаясь разобрать каракули Волка на исчерченной резами бересте.

– Хорошая вышла бы песня… – отложил он надорванный с краю листок тонкой коры. – Жаль, не услышим. Ну что, княже? Надо бы начинать.

– Рано… Претич должен подойти, поведать как у него дела и сколько народу собрал. Да и Тризор этот, леший бы его взял, тоже должен явится. И чего я ему доверился? Точно говорят, на безрыбье и сам раком станешь… Тьфу. Воинство… На одних вас надежда, да на Претича. Другими командовать, это не самим воевать – сложнее и проще одновременно.

– Да чего ты, княже… – пожал плечами паренек. – Нунечку никакой человек лишним не будет, а уж староста с сотней татей тем более.

Ратибор отложил гусли и раздраженно сказал:

– Много ты знаешь татей… Они тока на вид грозные, а как только до серьезного дела доходит, начинают портки марать. Повидал я их, повидал. Лучше бы вообще без них, чем всецело доверить им хоть какое-то место битвы. Подумай, княже! Еще не поздно этого старосту взашей погнать.

Со двора по лестнице скрипнули сапоги и в комнату осторожно вошел Тризор. Он пристально огляделся и спокойно молвил:

– Мои все готовы. Сотня и два десятка. Смогут начать, как только подам сигнал.

Владимир вздохнул, словно на сердце лег тяжкий камень.

– Ладно… – чуть приметно кивнул он. – Помнишь, что надо делать?

– Устроить резню, когда ратники выскочат из казарм. Не давать им стать строем. Мои молодцы с этим справятся лучше всех!

– Да уж ясно… – фыркнул Ратибор. – Со спины они резать привыкли.

– Так… – князь обеспокоено встал с лавки и подошел к настежь распахнутым ставням. – Где же Претич?

Ни одна жилка не дрогнула на лице старосты, ни одно пятнышко тени не пробежало по гладко выбритым щекам. Тугая напряженная тишина накрепко застряла в комнате, только с улицы рвались звуки, залетали в окно и испуганно вылетали снова, будто не могли оставаться в насыщенном волнением воздухе.

Солнце застряло в наивысшей отметке неба, гул рабочих дворов стих, сменившись лаем собак и пением откормленных городских птиц. Наступил обеденный час – время отдыха и доброй еды. Дольше ждать было нельзя, прахом пойдут все придумки, да и мертвый Перемыха словно с укором глядел в потолок прикрытыми веками.

И тут по лестнице грохнуло так, что даже Белоян оторвался от своих непонятных занятий, дверь распахнулась как от порыва ветра и в комнату буквально влетел мокрый от пота, весь перемазанный в пыли гридень из дружины Претича. Без оружия, без доспеха, только из-за голенища чуть торчит рукоять ножа.

– Претич… – еще толком не отдышавшись, выдохнул он. – Претич погиб!

Все разом вскочили, словно комната вдруг загорелась сразу во всех углах, Владимир подскочил к юноше и ухватив за ворот рубахи глянул в перепуганные глаза.

– Говори… – глухо прорычал он.

– Его задавило в каком-то подземном ходу, видать тамошные тати построили, а вел он за город под заходной стеной. Там бревна попадали толще меня! Конец ему, княже… Мы пыль увидали, потом грохот, а когда добежали, там следы… Воевода туда зашел с кем-то, потому как два следа в пыли. Но его ногу я завсегда различу, у него особая манера ступни по медвежьи ставить, да и такой ножищи ни у кого ныне в Киеве не осталось.

– Чего он туда поперся?! – ухнул Владимир кулаком по столу. – Нашел время… О, Боги… Что же теперь делать? И с кем его там завалило?

– Не знаю… – замотал головой гридень. – Из наших все на месте.

Князь отпустил юношу и снова уселся за стол.

– Кто чего скажет? – обвел он взглядом взволнованные лица.

– Надо идти в напуск. – глухо ответил верховный волхв. – Менять что-то уже слишком поздно. Просто тебе нужно стать вместо Претича, или поставить Ратибора, он может быть справится.

– Стрелок мне в другом месте нужен… – отмахнулся Владимир. – Что ж… Тогда вперед! А то мозоли на заднице насидим. Каждый знает что ему делать… А хоронить своих будем потом!

Без конницы по жаре было тяжко, но сотня распаренных, раскрасневшихся от пота русичей неожиданно ударила в пешие дозоры поляков, буквально подавив противника криком, оскаленными лицами и совершеннейшим презрением к смерти в глазах. Каждый, взявший меч в этот полдень, приготовился встретить вечер в вирые, а потому дрались остервенело и страшно, не обращая внимания на грозную манеру польского боя.

Пешие дозоры двух главных улиц, ведущих к Горе, опрокинулись в считанные мгновения, а полсотни хорошо вооруженных гридней и столько же трудового люда с вилами и оттянутыми плотницкими топорами ворвались в терема, занятые польскими сотниками и тысяцкими. Владимир командовал умело, не позволял растягиваться на бегу, не давал в запале боя разбредаться по улочкам, а верные гридни, обученные Претичем, четко держали стороны строя.

На такое сокрушительное начало не надеялся никто из бунтовщиков. Закованным в булат дозорным не помогли ни удивительные доспехи, ни выучка, ни слава громких побед, их просто валили вилами на мостовую и грубо, но верно, затаптывали ногами. Польские воины, лязгая доспехами, жутко корчились в пыли, их добивали звонкими топорами, кому не лень, а остальные бежали дальше, сами себя распаляя победными криками и гиканьем.