Под руководством Мэри-Кей несколько человек отодвигали столы и поломанную аппаратуру, чтобы очистить дорогу для громоздкой реанимационной установки. Мэри-Кей подняла электроды. Сзади какая-то женщина держала в руках провод, растерянно озираясь в поисках розетки.

— Нельзя этого делать! — закричал Pay.

— Должны же они попытаться, — сказала Вера.

— Неужели никто меня не понял?!

— Куда ты, Pay? — рявкнул Томас.

Но того уже не было.

— Вон он. — Вера указала на экран.

— Что он вообще себе думает?!

Pay, все еще в ковбойской шляпе, оттеснил здоровенного полицейского и легко перепрыгнул через опрокинутый стул. Томас и Вера смотрели, как люди попятились от анатомического стола, открывая камеру Ямомото. Хрупкая молодая женщина лежала неподвижно, связанная и прикрученная к столу; к аппаратам от нее шли провода. Когда Pay приблизился, Мэри-Кей стояла сбоку, держа наготове электроды. Он начал ей что-то доказывать.

— Господи, Pay, — совсем расстроилась Вера. — Томас, нужно его оттуда забрать, это же реанимация.

Мэри-Кей что-то сказала медсестре, и та попыталась увести Pay за руку. Он ее оттолкнул. Какой-то лаборант обхватил Pay за пояс, но тот упрямо вцепился в край металлического стола. Мэри-Кей нагнулась, чтобы приложить электроды. Последнее, что увидела Вера, было выгнувшееся дугой тело Ямомото.

Они спешили. Томас катил ее кресло в лабораторию, толкая и задевая на ходу сотрудников и полицейских. Они наткнулись на каталку, загруженную оборудованием, — это отняло целую минуту. Когда добрались до лаборатории, все уже кончилось. Люди расходились. У дверей стояла женщина, прижимая к лицу ладони.

Внутри Томас и Вера увидели мужчину, с рыданиями уронившего голову на стол.

Наверное, муж, догадалась Вера. Мэри-Кей, стоя с безучастным взглядом, так и не выпускала из рук электроды. С ней заговорил ассистент, но она не ответила. Тогда парень взял у нее электроды. Кто-то еще похлопал ее по спине, но она не двинулась.

— Господи, неужели Pay оказался прав? — прошептала Вера.

Они двигались по разгромленной лаборатории, а тело Ямомото тем временем накрыли и переложили на носилки. Санитарам пришлось подождать, пока схлынет толпа. Следом за носилками вышел муж Ямомото.

— Доктор Кениг! — позвал Томас.

На блестящем столе валялись перепутанные провода. Мэри-Кей вздрогнула и подняла глаза.

— Что, святой отец? — произнесла она в оцепенении.

Вера и Томас озабоченно переглянулись.

— Мэри-Кей, — сказала Вера, — как ты себя чувствуешь?

— Отец Томас, Вера… Ямми тоже умерла. Что же мы сделали не так?

Вера вздохнула.

— Ты меня напугала. Иди сюда, девочка. Иди ко мне.

Мэри-Кей опустилась на колени рядом с креслом и уткнулась лицом Вере в плечо.

— Pay! — позвал Томас, оглянувшись. — Куда он делся?

Вдруг Pay выскочил из своего убежища — он прятался за грудой бумаг и проводов. Индус двигался так быстро, что его не сразу узнали. Подскочив к креслу Веры, Pay сделал широкий взмах рукой — Мэри-Кей вскрикнула и, упав на спину, согнулась от боли. Ее халат разошелся от плеча до плеча — длинная рана быстро налилась кровью. Pay держал скальпель.

Теперь все увидели лаборанта, который пытался оттащить Pay от анатомического стола. Он сидел, согнувшись, а у него на коленях лежали его внутренности.

Томас что-то крикнул Pay. Это был явно приказ, а не вопрос. Вера не знала хинди — если он говорил на хинди, — да и все равно пребывала в таком потрясении, что ей было не до того.

Pay остановился и взглянул на Томаса. На искаженном мукой лице появилось выражение растерянности.

— Томас! — закричала Вера.

Пытаясь удержать раненую Мэри-Кей, она выпала из кресла.

Томас на секунду отвернулся от Pay, и тот исчез за дверью.

Самоубийство транслировали по государственному каналу. Pay не мог выбрать более подходящего времени: внизу, у входа в университет, собрались для пресс-конференции журналисты.

Им осталось только навести камеры на крышу восьмиэтажного здания. Вот к Pay приближаются с поднятым оружием полицейские из отряда особого назначения. На заднем плане пламенный закат в Скалистых горах. Нацелив микрофоны, звукооператоры ловили каждое слово речи психолога, обращенной к самоубийце. Объективы, сфокусированные на искаженном лице, отследили прыжок. Некоторые самые сообразительные операторы для пущего эффекта использовали прием дрожащего кадра.

Никто не сомневался, что бывший глава индийского парламента повредился в уме. Череп хейдла, который он сжимал в руках, был тому надежным доказательством. И еще ковбойская шляпа.

Брат мой, хвоста у нас не отнять!

Редьярд Киплинг.

Книга джунглей. Песня бандерлогов

Под поднятием Магеллана

176 западной долготы, 8 северной широты

В последний день лета лагерь разбудили толчки.

Али, как и остальные, спала на земле. Она почувствовала землетрясение всем телом. Казалось, оно перетряхнуло ей все кости.

Целую минуту люди лежали. Некоторые свернулись калачиком, другие держались за руки или обнимали соседа или соседку. В ужасной тишине все ждали, когда на них рухнет свод или обвалится пол.

И вдруг какой-то остряк крикнул:

— Да все нормально! Это Шоут, растак его, снова дрочил.

И все нервно засмеялись. Толчков больше не было, но людям напомнили, как они ничтожны. Али приготовилась к очередному потоку исповедей от своей нестойкой паствы.

Позже утром несколько женщин из тех, кто плыл вместе с ней, почувствовали запах землетрясения — над рекой висела слабая пыль. Пиа, планетолог, сказала, что это напоминает ей мастерскую каменотеса, по соседству с которой она жила в детстве. Запах полируемого камня, на который потом пескоструем наносятся имена умерших.

— Ты про памятники? Нашла о чем вспомнить.

Чтобы прогнать ощущение, что это недобрый знак, Али сказала:

— Видите, какая белая пыль? Знаете, как пахнет белый мрамор, когда по нему прошел резец? — И Али рассказала, как однажды, на севере Италии, она посетила мастерскую скульптора. Тот работал — без особого успеха — с обнаженной натурой и умолял Али позировать, помочь ему извлечь женщину из куска камня. Какое-то время он забрасывал ее письмами.

— Он хотел, чтобы ты позировала голая? — Пиа была в восторге. — А что ты монахиня, он не знал?

— Знал, разумеется.

— И ты согласилась?

Али вдруг стало грустно.